Иван Антонов - Сентиментальные заметки депрессивного гитариста

Шёл десятый день моего нового знакомства с Россией. За неделю до этого я бросил пить. Тогда я думал, насовсем. Мама послала меня за арбузом. Ближайшая клетка с арбузами находилась именно у того сталинского дома, где меня приобщили к музыке. Очередь, человек семь. Есть время. Я уже приготовился вспомнить, и, естественно, обобщить и это событие, и его последствия. Но зрелище, от подобных которому, я успел за три года отвыкнуть, перечеркнуло мои рефлексии. На глазах у всей очереди, метрах в пяти от неё, на угол того самого жёлтого сталинского дома ссал человек… Он был толст, не молод, и сильно пьян. Его хаотичные покачивания и подёргивания более или менее систематизировала струя. Иногда он прерывал процесс, и тогда амплитудный хаос возвращался. Потом возобновлял его, и тогда вектор реактивности вновь придавал системе устойчивость. Я, буквально, был загипнотизирован этим перформансом. Сергей Шнуров подобное состояние у наблюдающего называет «эсхатологическим восторгом». Ну, это когда ты глядишь на ядерный гриб, и, понимая, что тебе пиздец, всё же, глаз оторвать от него не можешь.

«Художник?», – это моё внимание заметил ссущий человек, и, не прерывая процесса, обернувшись к очереди и ко мне (хвала богам, только головой), спросил, – «Художник?». «Не понял?» «Я говорю, – художник? Глаз у тебя такой… Художественный…» «Нет, музыкант.» «Я так и знал. Работу ищешь?» Ну, конечно, я искал работу. Покажите мне музыканта, который её не ищет. А тут ещё три года на чужбине. «Да.» «Минутку подождёшь меня?» И всё это он говорил «сся», если можно образовать такой деепричастный оборот, и на глазах у всей очереди. Эсхатологический восторг уступал место стыду. Но я действительно искал работу, и, как начинающий фаталист, не мог не понимать, на какой дом он ссыт. Когда всё было кончено, я уже купил арбуз, и предусмотрительно взял его обеими руками. «Дима! Концертный директор Льва Валерьяновича Лещенко.», – протянул он руку. Я, кивнув на арбуз и занятые руки, представился. Дальше, буквально в течение трёх минут, выяснилось, что ему срочно надо добавить, а денег нет, что я не пью и денег не дам, и что он химически чистый гомосек, а книжка с Лёвкиным телефоном осталась дома, так что придётся зайти к нему в гости. На пути к его дому стоял стеклянный полуларёк-полумагазин. Он сказал, чтобы я подождал его снаружи. Через стеклянные стены было видно, как он попрошайничал. Привычная к таким делам продавщица не шевелилась. И вдруг, он начал аргументировать мной. А именно: бухнулся перед прилавком на колени и стал много и, судя по дёргающемуся затылку, эмоционально, говорить, то воздевая обе руки к продавщице, то, ими же, показывая в мою сторону. Продавщица ожила, и принялась внимательно разглядывать меня сквозь стеклянную стену. Диму, судя по всему, несло. В течение минуты кривая тёткина ухмылочка превратилась в полноценный златозубый гогот. (К чувству стыда постепенно подмешивалась жалость. Обычный толстый стареющий гомосек. Лет пятьдесят пять мужичку уже было. Если он и работал когда у Лёвки, давно уже уволен за какой-нибудь дебош. Ладно. А вдруг?) Она в последний раз игриво глянула на меня, дёрнула плечиком, и выставила Диме фунфурик. «Пол дела сделано, – сказал он, выходя из ларька, – Пошли ко мне.»

Понятно, что «лёвкин телефон» сначала никак не мог найтись, а потом, когда я засобирался домой, нашёлся, но коварный Лёвка не брал трубу. Я заскучал, а, постоянно поддающий Дима, поминутно косел. «Алё! Алё! Ираида Феодосьевна, а где Лев Валерьянович?… Как на Карибах? … Позавчера ж только… А мои отпускные? …Как через две недели?» «Слушай, Дим, я пойду. Правда, пора мне.» «Стой! Последний шанс! Что ты знаешь о себе?» «В смысле?» «Дай мне пять минут. Всё поймёшь сам.» Дима отошёл в сторонку. Следующая сцена во многом напоминала сцену в стеклянном магазине, только Дима на этот раз, общался с каким-то высшим существом. Богом, дьяволом, – не знаю. Но общался, судя по всему, не впервые. Он так же, как перед прилавком, шмякнулся на колени, так же, воздевал руки то к сверхсуществу, то ко мне, а поскольку стеклянной стены между нами теперь не было, я, сквозь невнятное мычание и шлёпанье губами, всё-таки кое-что слышал. «Шлёп, шлёп, шлёп… Ну я прошу тебя!.. Шлёп, шлёп, шлёп… Ну в последний раз! … Ну, для меня! Ну… Шлёп, шлёп… Ну, пожалуйста!.. Ну, ты видишь, что творится?!» Видимо, дьявол сжалился над Димой, потому что тот, вдруг вскочил с колен, и запрыгал на месте, как 8летний мальчик, которому подарили щенка. Потом закрыл глаза, протянул ко мне руки, и начал щупать вокруг меня воздух. «Дим, тронешь меня, – я об твою голову табуретку разобью!» «Тихо! Не мешай! Минуту стой спокойно!» Сеанс погружения в мою судьбу был окончен. Дима, по-чумаковски встряхивал руками, и, коварно улыбаясь, заговорил: «А ты, значит, говоришь, один ребёнок в семье?» «Один, только я тебе об этом не говорил» Дима высокомерно хмыкнул, подмигнул дьяволу, жестом показал, что в долгу не останется. «Я ничего тебе не расскажу. Хочешь идти домой. – иди. Ты ведь к маме пойдёшь? К маме… Арбузик ей купил, да? Арбузик… Вот отдай ей его. А когда она будет в раковине, на кухне, мыть арбуз, ты так, тихонечко подойди сзади… Только смотри, чтобы арбузик-то в раковине был… Не в её руках…Обидно будет, если он разобьётся… Подойди, и так, тихо-тихо, но быстро-быстро… И спроси, – «Мам, а где братик?»

Пока я ржал, Дима остаканился и сомлел. Обошлось без табуреток. Каждый раз, когда я ссорюсь с мамой, мне хочется выкинуть этот фокус. Пока не решился.

Шёл 2015 год. Мы уже вляпались в Украину, поэтому коррумпированный чиновник, от сумасбродств которого напрямую зависит благосостояние кабацкого музыканта, стал считать деньги. Помните, как в «Жестоком романсе» (фильме Эльдара Рязанова 1984го года, снятого по мотивам пьесы Александра Островского «Бесприданница»)? «… барин, барин приехал. Почитай целый год его ждали!» Вот у нас таких «бар» до 2014го был целый полк. И все разные, да не простые! С подвыподвертом! Так, на глаз и не определишь, рублём он тебя одарит, или в батоги, да в Сибирь в кандалах. Например: торжественная кабацкая солянка. Наш дуэт десятый по счёту. Где-то между Вилли Токаревым и «Не парой». У нас 15 минут, чтобы произвести впечатление. Напарник мой был не в духе. Играл отвратительно. Когда такое случалось, я старался в его сторону не смотреть. Слишком уж гневлив мой взгляд получается. Но, видя, что я гляжу куда угодно, только не на него, напарник ещё больше нервничает, потому что понимает, причину, по которой я не смотрю на него, и «клубок лжи» из-под его пальцев растёт. Ведь не желание моё смотреть в его сторону, он воспринимал, как личное оскорбление, как мою боязнь сделать хуже, но типа, – куда уж хуже? И «клубок лжи» разрастался с удвоенной силой. В общем, – катастрофа. А публика вся сплошь из «списка Форбс». Ну, думаю, – последний день мы тут работаем. И вдруг встретился я взглядом с каким-то Чингизидом из зрительного зала и из «списка Форбс». Ну, как встретился? Предположим, я – зайчик. Прыг, такой из-за дерева, а на меня двустволка из кустов глядит. Вот, за секунду до того, как башка разлетится, он, зайчик, тоже, наверное, подумал, что встретился с кем-то взглядом. А Чингизид, так привычно, одной бровью, отдал своему богатуру приказ, и тот двинулся к нам. Ну, ни дать, ни взять, Челубей с картины Михаила Ивановича Авилова «Поединок Пересвета с Челубеем на Куликовом поле». Поднимается этот самый Челубей прямо к нам на сцену. Ай, думаю, как скверно. Напарник-то мой уже совсем на какие-то «пёсьи модуляции» перешёл. Что ж, думаю, вот под этот аккомпанемент, да на глазах у богатейших людей моей Родины, и придётся буйну голову сложить. Челубей наклонился к моему уху. Ну, думаю, правильно. В начале всех дешёвых боевиков, чтобы показать, какой крутой у нас злодей, показательно мочат мелких гангстеров, а перед этим, им, мелким, косячным гангстерам, всегда говорят за что их сейчас мочканут. А он так, неожиданно, – «Хозяин хочет знать сколько вы стоите?» Э, да не так всё просто! Я сейчас скажу, а он такой, – «Это ты так думаешь братан, а вот тебе то, что ты на самом деле заслужил», и так, одним копьём нас с напарником, как на шашлык, -ррраз! И приподнимет, да потрясёт ещё, как Илья Муромец в одноимённом кинофильме Александра Птушко 1956го года, печенегов приподнимал и потряхивал. Ну, я на всякий случай, назвал сумму поменьше. А вдруг смилостивится, и просто задушит? «Вот адрес, – говорит, – завтра надо быть в 20 00. Это тверская область. Выезжайте часов за пять.» Чудны дела персонажей твоих, «список Форбс», думаю. На следующий день, в тверской области на том самом, чингизидском корпоративе, как подошла наша очередь, напарник мой начал творить чудеса. И как не было 5ти часов за рулём. Руки разогреты, как у карточного шулера, мозги ясные, как у финского банщика. Что ни фраза – шедевр. Если домашняя заготовка, или вообще, заученный текст, звучит, как на пластинке. Если импровизация, то смелая и оригинальная. Короче, в таких случаях у нас говорят, – «… брат месит, не вынимая…» Боюсь сглазить. На него опять не гляжу. А он это понимает. Но так он в своей звезде уверен, что в каждом звуке слышится, – «Можешь смотреть на меня, брат, можешь не смотреть. Сегодня моими руками с тобой говорит создатель. Так что, расслабься, слушай и запоминай.» Очнулся я от того, что увидел Челубея, поднимавшегося к нам на сцену. «Хозяин хочет знать, кто вы такие, и как сюда попали.» Я, не переставая играть, объяснил. «Сколько вы ещё будете играть?» «Так мы только начали. Минут десять, наверное.» «Заканчивайте прямо сейчас, и уезжайте. Сколько мы вам должны?» … Я, на всякий случай, назвал сумму поменьше.