Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской

Доцент Федоров сделал себе такой перекос глаз, какого в жизни не видел даже академик Филатов. Эксперт обнаглел до предела, пользуясь тем, что в стране нет антимонопольного законодательства. Так дай долю Кригеру, откинь этому, сколько он просит, и что останется главному работяге Шкалику, кроме его зарплаты из бывшего мукомольного имени Сталина? Иван Александрович сглотнул ком, поднявшийся из желудка до переносицы по поводу такой борзости и, учтиво выражаясь словами, которые с трудом выносят стены домов из-за отсутствия заборов, заявил: в таком случае Эксперт заработает даже больше его. И поэтому пусть берет столько, сколько положено и дышит на свою печать с башмалой за пазухой. На что искусствовед покрыл доцента Шкалика еще более изысканными выражениями, попутно обозвав этого наставника молодежи контрабандистом и расхитителем социалистических ценностей. Тогда Иван Александрович с предельной откровенностью партийца заявил: Эксперт все-таки должен подумать и через пару дней дать ответ в нужную истине сторону.

После разговора Эксперт заторопился не дозволять к вывозу всякий хлам, а доцент Шкалик срочно связался с журналистом Кригером.

Кригер был вне себя от ярости: наглая тварюка из флигеля хочет лишить его кровных десяти процентов с двух концов. А что делать в таких случаях, когда какой-то оборзевший штымп корчит из себя королевского хранителя печати? Надо идти к нему в гости. Даже большие начальники растягивают в улыбке рот до ушей, если до них припирается пресса. Потому как прав был журналист Павлов, заявивший свое жизненное наблюдение одному командиру производства. Этот директор на свою голову отказался уделить прессе всего десяток минут своего чересчур занятого времени. На что Павлов ему спокойно заметил: «Знаешь, какая разница между тобой и мухой? Никакой разницы. Потому что и муху, и тебя можно прихлопнуть газетой». Так после этого разговора, в отличие от размазанной по газете мухи, у бывшего директора появилось много свободного времени и он начал регулярно общаться с прессой, засыпая ее жалобами наперегонки с прокуратурой. Как будто прокуратура посмеет пикнуть против обкома, линию которого Павлов выгнул ее органом под свое настроение. Так разве этот деятель из флигеля Литературного музея даже директор? Тем более, что Кригер собирался его просто прижать, но ни в коем случае не выгонять с работы по совместительству. Иначе кто поставит печать на картину великого художника Сурикова?

И Кригер отправился до Эксперта, вооруженный многочисленными жалобами читателей по поводу его поганого нрава и несоветского образа жизни. А также со сведениями от Федорова, которые помогут поставить этого искусствоведа на четыре кости и проштамповать будущую цацу Луполовера практически бесплатно.

«Обнаглели ветеринары, — возбуждал сам себя Кригер перед посещением Эксперта, — ну и порядки. Кто схватился за раму, тот искусствовед. Закончил филфак, схватил наган — начальник тюрьмы. Потом — директор оперного театра. А музейщики сплошь и рядом вообще почему-то ветеринары и филологи. Хоть бери и создавай специально для музейной работы ветеринарно-филологический факультет».

При этом Кригер почему-то не вспомнил, что сам пришел в журналистику после политехнического института, а из ветеринаров по людским болезням иногда тоже получаются очень неплохие корреспонденты.

Пока Кригер прижимал Эксперта своими дотошливыми нудностями до состояния, при котором он влепил бы пресловутую печать «Разрешено к вывозу из СССР» даже на собственную задницу, Федоров извинялся перед Луполовером за маленькую техническую задержку по поводу болезни хозяина картины. И врал, что у него все готово. Так, может, у Шкалика и все готово, зато Репин до того переутомился создавать суриковский шедевр, что остатки водки не помогали снять такое творческое напряжение. Его предыдущая работа по созданию антикварной мебели из современного арабского гарнитура казалась детской забавой перед этим полотном. Гарнитурные бабки Репин давно успел пропить, всякий раз сожалея за то, как мало скачал за титанический труд с директора Художественного музея. При воспоминаниях за такую эксплуатацию Репин становился похожим на композитора Мусоргского с картины своего однофамильца, который в отличие от Ленчика регулярно питался не водкой, а сеном. Директор тогда заработал в три раза больше создателя антиквариата Леонида Репина, благополучно загнав фуфель в Литературный музей. Потому что руководитель этого музея гораздо лучше понимал в коньяке, чем в дереве, где любит жить шашель и делать старинные дырки. Ну ничего, решил Репин, я хоть на Сурикове отыграюсь. И понял, что ему срочно нужно выпить, иначе он просто не сможет дальше творить.

Хорошо сказать выпить, когда у других людей появилась манера отправлять после этого дела Ленчика в самом лучшем случае до дурдома. Так на Слободке хоть какие-то люди, а в «телевизоре» одиноко, в морге холодно. Вдобавок ко всем делам, Репин, создавая заказной шедевр, успел пропить наличность и икону. Ленчик взялся ее реставрировать еще в прошлом году, получив хороший аванс. А хозяин этой иконы, прекрасный человек, возьми и помри, не предупредив никого. Побольше бы таких заказчиков, с теплотой вспомнил о хозяине иконы Репин и его осенило. Нужно спешить выпить не домой, где мадам Пикас в лучшем случае нальет уксуса, а зайти в гости до кого-то из друзей-живописцев, чтобы поспорить за авангардизм. Когда у художников начинаются споры, так ни о какой пол-литре не может быть и речи. С таким мизером можно разобраться только за реалистов, а не авангардистов. В общем, пару стаканов под рассказы как самого Репина и того, до кого он попадет, затирают другие псевдохудожники и продолжай дальше лепить Сурикова. Так решил Леонид и потопал в близлежащую мастерскую художника старшего поколения Трика.

Трик долго дергал собственный запор в разные стороны, пока наконец дверь чуть не щелкнула дрыгающегося на месте от возбуждения Ленчика по его репинскому носу. Этот нос сразу понял: художник Трик уже находится в том состоянии, когда всякие споры можно завязывать по поводу отсутствия их энергоносителей. Налитыми поволокой глазами Трик сделал гостеприимный жест и пригласил Ленчика закрыть дверь с этой стороны.

Первым, что бросилось в глаза Ленчику, это пара непочатых бутылок «биомицина» на столе живописца. Потом он заметил, что на огромном диване лежат натурщицы в довольно странной позе. Потому что они даже при большом желании не были похожи на вождя революции, выступающего с речью на мольберте перед этим диваном. Леонид машинально отметил, что на вожде почему-то галстук не в горошек, который он привык таскать на горле в любом виде изобразительного искусства, а из одежды на двух натурщицах только одна пара туфель. Девушки не оторвались друг от друга, чтоб поздороваться с Леонидом, а их язычки продолжали трудиться со скоростью электровибраторов «Трэйдж». Репина эта пара интересовала куда меньше пары бутылок, что явно зажились на столе Трика и рисковали прокиснуть. Художник старшего поколения молча распечатал сразу две тары, дрожащей рукой налил этот замечательный напиток в эмалированные кружки.