Марина Козикова - Зови меня кисонькой

Устав от бессмысленной битвы за чистоту, я дернулась и впилилась спиной в шкафчик. Сверху шкафчика что-то пророкотало и шлепнулась мне на голову, отрикошетило в стену и приземлилось рядом с кисонькой.

Пробка от шампанского! Как она оказалась там, стесняюсь рассказать. Но свалилась на голову точно вовремя. Кисонька вмиг заткнулась. Пока она таращилась на пробку, неуверенно трогала ее лапой, запускала кораблик и с упоением его топила, я успела намылить и сполоснуть кисоньку раза два.

Из ванны она вылезла, крепко обнимая пробку двумя лапами.

Кисоньку бросили в джунгли. Повезли на дачу. Впервые, на машине. Она, конечно, слышала, что во вселенной есть жизнь, кроме нашей квартиры, но не ожидала, что такая.

В машине кисонькина пасть не закрывалась ни на секунду и, по-моему, изрядно растянулась. Ее приводило в ужас, что деревья, которые она видела до сих пор безопасно недвижимыми, куда-то бешено понеслись. Судя по воплям, кисонька хотела доораться до деревьев и спросить, куда они мчатся – может, и ей надо туда же?

Шайтан-арба, в которой она сидела у меня на коленях, тряслась и воняла. Устав орать сидя, кисонька прилегла и дальше орала лежа… потом стоя… потом бегая по полу машины и прячась под педалями водителя.

Дважды мохнатое чудовище чуть не придавили теми же педалями, потом ласково поддали ногой и с любовью попросили угомониться. Кисонька металась по машине так, словно забыла дома выключить плиту и просила срочно вернуться, пока молоко не убежало.

Придушив ушастую истеричку на коленях, я пообещала ей ведро парного молока на даче. Кисонька вытошнилась от счастья мне на белые брюки и резко заглохла. Собственно, как и машина. Ибо мы приехали!

На пленэре у кисоньки обнаружились повадки дивы времен расцвета синематографа. Утомленная славой, она возлежала на лужайке под каштаном в весьма замысловатой позе и, сдается мне, в зубах у нее дымилась тонкая сигаретка в длинном янтарном мундштуке.

На мой интимный вопрос, а не пора ли ей пахать, то есть проверить подвал на присутствие крыс, кисонька томно повела плечиком, маняще блеснула глазом под вуалью и буркнула что-то типа «Челядь нынче оборзела».

Челядь подняла поливальный шланг – кинодива признала, что была сугубо неправа и убедила меня, что крыс она навестит сегодня ночью, и вообще для конфликта нет причины.

Помимо солнечных ванн под каштаном наша доморощенная звезда полюбила чесальный салон под кустом черного крыжовника с длиннющими иглами и прониклась возможностью удобрения всех грядок в садоводстве. С утра до вечера она чесалась, валялась, кувыркалась и упоенно гадила, преимущественно на соседских грядках.

Возмущенная полным разгулом кошачьей демократии, я строго попеняла ей на полную профнепригодность: дескать, гулять мы и сами с усами, а мыши норовят сесть на голову! Кисонька вяло изобразила хвостом полное согласие с оратором и лениво зевнула. «Тебя проще утопить, чем прокормить», – обреченно вздохнула я.

Утром кисонька задала нам пир. Угощение в виде мышиного трупика было аппетитно разложено на первой ступеньке крыльца. Решив не портить себе карму переступая через тело, я направилась к ступеням с противоположной стороны.

Там лежал брат-близнец первого трупа. Кисонька обложила меня со всех сторон. Сама хозяйка пиршества сидела на перилах крыльца и мылась с видом: «Ну что, съела?».

Японцы установили, что кошки понимают до ста слов – моя кисонька, по-моему, понимает даже японский язык.

Хорошо, знаете ли, вечером на даче взирать на закат за накрытым столом с бокалом красного сухого. А на столе – зелень в прозрачной испарине, хрусткие молодые огурчики и упругие помидорки. Редиска влажная, нежно-розовая… Да шашлычок дымящийся, а к нему соус острый… Хлеб свежий черный чуть липкими ломтями порезанный, лаваш тонкий, порванный руками на части… Масло со слезой… Лучок свежий с огорода, да черемша ядреная. Можно и селедочку, но не обязательно.... Сыр еще сулугуни или адыгейский толстыми брусками порезанный, чтобы удобно было его заворачивать вместе с зеленью и лучком в лаваш… Да колбаска копченая… Ну что еще надо?

Оказалось, у нас недостает блюда дня! Это я поняла, когда узрела спешащую к столу кисоньку. Она торопливо стекала с пригорка, держа что-то в зубах.

Чем ближе подплывала кисонька, тем более подозрительно я относилась к этому нечто, ритмично колышущемуся в такт ее шагам. Нечто было бело-зеленым, блеклым, длинным и странно раздвоенным.

Кисонька бодрой рысью приблизилась и брякнула на скамейку то, что свисало у нее из пасти. Это оказалось половиной лягушонка, задней его частью. Видимо, переднюю – самую вкусную – кисонька схомячила по дороге. А лягушачьими лапами и жопкой, как деликатесом, решила поделиться со мной.

Глядя на ее счастливую от собственной щедрости морду, я смогла сказать только «спасибо!». Кисонька икнула, облизнулась и, пожелав нам приятного аппетита, удалилась в закат.

Утром кисонька встретилась с чудом. Чудом-юдом… С рогами, копытами и хвостом. Чудо стояло у нашей калитки и с выражением вселенской скорби на морде обгладывало какую-то фиолетовую хмарь на стебле. Хмарь, вероятно, оказалась на редкость питательной, поскольку чудесные слюни висели до земли.

Кисонька в благоговейном ужасе уставилась на корову. Дело в том, что вчера она, привлеченная чудными фиолетовыми цветочками, тоже попробовала эту растительность – вкус оказался настолько волшебным, что кисонька долго трясла головой и отплевывалась. Однако корова упорно жевала, устало прикрыв шоколадные влажные глаза.

От нее пахло теплым молоком. Этот запах был кисоньке хорошо знаком. Так благоухал бело-розовый бидон, который я ежевечерне приносила от молочницы. И стоило мне побренчать крышкой, как с пригорка раздавалось взволнованное «сей-чаааас!», и на всех парах пролетарским бронепоездом упитанная кисонькина тушка мчалась вниз по тропинке. Мохнатой бешеной гусеницей, едва не сбив меня с ног, она устремлялась к своей миске и нетерпеливо приплясывала на всех четырех лапах, отдавливая мне ноги, пока я наливала ей душистого пенного парного молока.

С пыхтением оттолкнув меня, кисонька упоенно всасывала в себя почти пол-литра, забрызгав все в радиусе двух метров. Раздувшись до беременных размеров, она отбывала на прогулку.

Погуляв полчасика, примадонна возвращалась в дом, чтобы слить эти пол-литра в свой «ночной горшок», взятый нами на всякий случай. Почему нельзя было вечером удобрить грядки, оставалось загадкой таинственной кисонькиной души.