Светлана Шишкова-Шипунова - Дураки и умники. Газетный роман

Большой смущается, будто кто-то посторонний подслушал самые сокровенные его мысли.

— Тише, тише! — говорит он маленькому. — Чего ты развыступался? У нас работа такая, нам за это платят. А чего ты, собственно, хочешь?

Маленький засопел, утер нос платочком и посмотрел в глаза большому пронизывающим взглядом, так что большой невольно отвел глаза в сторону.

Я, собственно, хочу того же, чего и ты. Хватит работать на чужого дядю, пора поработать на себя. Чем мы хуже? Нам не придется нанимать какого-нибудь писаку, чтобы он сочинял нам речи, программы, рекламные ролики, мы сами с усами. Так чего же мы ждем?

— Видишь ли, все не так просто…

— Ты что, трусишь? — противным голосом пропищал маленький. — Сейчас или никогда, время уходит, тебе скоро сорок, ты об этом подумал? Ты только представь — большой кабинет, куча помощников, шикарный автомобиль, спецсвязь и все такое, за границу каждый месяц будешь ездить, по телевизору тебя будут показывать, а ты, между прочим, телегеничный, ты женщинам нравишься. Ну чего тут думать? — он даже кулачками по столу засучил от нетерпения.

Большой поднялся с корточек и отошел к окну. За окном в сырых московских сумерках блестела река, светился мост, громоздились и темнели крыши.

— А если не изберут? — спросил он не оборачиваясь.

Маленький снова высморкался и сказал обиженным голосом:

— Почему не изберут? Ты молодой, неглупый, достаточно интеллигентный — в отличие от некоторых… Ничем таким не запятнан. Очень даже изберут. Если, конечно, постараться.

Большой подошел и наклонился над столиком.

— Ладно, я подумаю… — сказал он и ласково погладил маленького по голове.

Самолет чуть подбросило и опустило в воздушную яму. Дама слева охнула и вцепилась руками в подлокотники кресла. Он выглянул в круглое запотевшее окно. Земля была далеко внизу, укрытая густыми, многослойными облаками, лишь на секунду в коротком их разрыве показывалась россыпь микроскопических огней, и снова все застилалось рваным одеялом облаков. Лететь внутри облака странно и страшно. Невесомая клубящаяся масса движется, перемещается, меняет очертания, разрывается и снова соединяется, тревожа и пугая неизвестностью. Всегда ждешь какого-то подвоха: вдруг вынырнет из этой клубящейся массы птица или другой самолет, или склон горы, или окажется неожиданно близко земля… То ли дело лететь над облаками — хорошо и спокойно, будто все, что мучило и терзало тебя там, на земле, ушло, осталось под этим густым ватным слоем, а ты воспарил, свободный и легкий, и ничто не потревожит здесь твоего покоя и уединения.

— Счастливый человек, можете спать в полете, — сказала дама. — А я вот никак, если закрою глаза, сразу укачивает.

— Вы случайно не знаете, к чему лабиринт снится? — спросил он.

— Лабиринт — это трудности, которые вы пытаетесь преодолеть, — участливо сказала дама. — А вы из него выбрались или там остались?

— Не знаю, надо досмотреть, — принужденно пошутил он, снова закрывая глаза, но сон не возвращался. Он крутился в кресле, менял позы, взглядывал время от времени то в окно, то на часы, и только перед самой посадкой удалось еще мимолетно задремать. И был другой сон.

…Ярким солнечным днем он стоял на высокой-превысокой трибуне, сооруженной перед большим-пребольшим серым зданием с прямоугольными колоннами, и махал рукой проходившим внизу людям. Люди были нарядно одеты, с цветами и воздушными шариками, и все радостно задирали вверх головы, махали ему и указывали на него пальцем своим детям, и дети тоже махали и кричали забытое «Ура!». Он различил в толпе нескольких школьных своих товарищей, которые смотрели на него снизу вверх завистливо-восхищенно и скрещивали над головой руки, изображая рукопожатие. Вслед за ними шли преподаватели с журфака, они удивленно качали головами и разводили руками, словно говоря: «Кто бы мог подумать!». Потом он увидел своих родителей, отец вел под руку маму, она вытирала платочком слезы и, когда они поравнялись с трибуной, подбросила вверх букетик нарциссов, но они не долетели и рассыпались. Потом шли какие-то малознакомые и совсем незнакомые люди, и среди них мелькнули вдруг довольные физиономии двух старых его приятелей из молодежной газеты, а также удивленная, раскрывшая рот физиономия редактора… У него даже рука устала махать и затекла, он опустил ее, чтобы передохнуть, и тут услышал над головой:

— Дамы и господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Благополученска. Температура воздуха плюс 26 градусов. Просьба ко всем — оставаться на своих местах до полной остановки двигателей…

Самолет сел на дальней полосе, за окном была непроглядно темная южная ночь, как если бы сели где-то в чистом поле, лишь красные огоньки посадочной полосы светились вдоль борта. Долго катили по этому темному полю, пока не показалось освещенное изнутри двухэтажное здание типового провинциального аэровокзала. Никто не ждал и не встречал его здесь, на привокзальной площади он взял такси и поехал в центр. Дорога от аэропорта шла сквозь строй высоких, узко вытянувшихся вверх тополей, за которыми мелькали редкие огни засыпающего города. Как ни странно, никакой ностальгии при виде этих тополей он не испытал и ничего не вспомнилось ему из прожитой здесь когда-то жизни. После Парижа и Ниццы город казался тихой большой деревней, и он на минуту усомнился в том, что поступает правильно, но тут же прогнал от себя все сомнения и стал думать о главном — о том деле, ради которого он неожиданно для самого себя оказался сейчас в Благополученске.

Холодным утром 11 ноября 1982 года на углу улиц Буденного и Розы Люксембург в южном городе Благополученске вышел из трамвая молодой человек среднего роста, одетый в блеклые джинсы отечественного производства и гэдээровскую поролоновую куртку с капюшоном. У него было круглое, как будто заспанное лицо, светлые, только начинающие редеть волосы и ленивые движения человека, который никуда не спешит. К тому же он сутулился, так что со спины мог сойти даже за пожилого, тогда как в действительности ему было чуть за 30.

Молодой человек не то чтобы вышел, а был вынесен из тесного вагона толпой теток, приехавших на Старый рынок, чтобы пополнить запасы съестного, уничтоженные за три дня ноябрьских праздников. Оказавшись на тротуаре, он поежился, натянул капюшон и, пропуская вперед теток с пустыми кошелками, не спеша побрел вслед за ними. При этом лицо его выражало неудовольствие и трамваем, и тетками, и моросящим дождиком, и самой необходимостью куда-то двигаться в этот не такой уж, впрочем, и ранний час (было начало десятого). Не доходя до ворот рынка, он взял чуть влево и оказался у киоска «Союзпечать». На прилавке лежали, наползая одна на другую, толстые пачки не раскупленных за праздничные дни газет. Газеты были совершенно одинаковые — большой, на всю ширину страницы снимок изображал трибуну Мавзолея с крохотными, еле узнаваемыми фигурками членов Политбюро. Под снимком тоже на всю полосу был разверстан отчет ТАСС о военном параде и демонстрации трудящихся в Москве. Отличались только заголовки газет и количество орденов слева от них.