Аркадий Аверченко - Повести и рассказы

Я опустил голову, и слабый розовый отблеск воспоминаний осветил мое лицо.

— А то еще, бывало, чокнутся и говорят: «Будьте здоровы», или «Исполнение желаний», или «Дай бог, как говорится».

— А как говорится? — заинтересовался внук.

— Да никак не говорится. Просто так говорилось. А, то еще говорили: «Пью этот бокал за Веру Семеновну».

— За Веру Семеновну, — значит, она сама не пила?

— Какое! Иногда как лошадь пила.

— Так зачем же за нее? Дед, не спи! Заснул…

А я и не спал вовсе. Просто унесся в длинный полуосвещенный коридор воспоминаний.

Настолько не спал, что слышал, как, вздохнув и отойдя от меня к сестренке, Костя заметил соболезнующе:

— Совсем наш дед Аркадий из ума выжил.

— Кого выжил? — забеспокоилась сердобольная сестра.

— Сам себя. Подумай, говорит, что пили что-то, от чего голова болела, а перед этим стукали рюмки об рюмки, а потом садились и начинали чертей ловить. После ложились под забор и умирали. Будьте здоровы, как говорится!

Брат и сестра взялись за руки и, размахивая ими, долго и сочувственно разглядывали меня.

Внук заметил, снова вздохнув:

— Старенький, как говорится.

Сестренке это понравилось.

— Спит, как говорится. Чокнись с ним скалкой по носу, как говорится.

— А какая-то Вера Семеновна пила, как лошадь.

— Как говорится, — скорбно покачала головой сестренка, — совсем дед поглупел, что там и говорить, как говорится.

Никогда, никогда молодость не может понять старости.

Плохо мне будет в 1954 году, ох, плохо!.. Кхе-кхе!..

Дорогие товарищи и те вот, что позади семечки лускают!

Я скажу несколько слов за пролетарскую музыку.

Как я четыре года проторчал сторожем при уборной в консерватории, то будучи назначен спецем.

И еще я скажу, что нигде нету такого буржуазного засилья, как у музыке.

Товарищи! Почему нам, пролетариату, они всучили балалайку об трех струнах, а себе позабирали рояли, где этих струнов натянуто столько, сколько у этого рыжего, что сидит супротив мене — и волосьев на голове нет?!

Почему?!

Да и то вам скажу, товарищи, что с этими роялями у них одно жульничество. Как известно, у всякой музыке есть семь нот, так называемая гамма, а они, черти не нашего бога, столько там нот понаделали, что другой шустрый-шустрый — а еле двумя руками управляется! Да еще ногой чего-сь жмет у низу. Где ж тут справедливость!

Да ежели одно пианино поперек распилить, так из его для народа восемь штук узеньких можно наделать.

Нам, товарищи, этих Шубертов-Мубертов не нужно, а ты нам давай это самое наше, настоящее, пролетарское!

Опять же черненькие, которые сквозь по роялю пересыпаны! Нам три струны, альбо, как у гитаре, семь, а себе и черненькие, и беленькие?

Говорят — это полутоны. А что нам с их шубу шить, што ли? Как говорится — ни шерсти, ни молока.

Я онадысь пробовал по одним беленьким подбирать и «Понапрасну мальчик ходишь» и «Ой, не плачь, Маруся — ты будешь моя» — и одних беленьких совершенно предовольно! Здорово выходит. Для чего ж черные? Только зря затуманивать классовое самосознание пролетариата?!

Нам-то небось балалайки липовые или с какого-нибудь ясеню, а себе на слонячьей кости чуть не сто клавишей закатывают.

Ей-бо, право. Убьют слона и делают из его клавиши. За что? А, может, слон такой же человек, как и мы с вами?! Одно зверство и безобразие.

А возьмите ихние ноты? Нарочно там такого напутано, что на стену полезешь, разбирамши!

И все ни к чему, все ни к чему.

Почему они свои закорючки пишут на пяти линейках? Почему не на одной? Все от пьянства.

Потому пьяному по пяти половицам легче пройти, чем по одной — вот они и шпарют свои крючки то вверх, то вниз — один смех. Прямо, как курица лапой по бумаге ходила. А ты мне на одной линейке все изобрази — вот тогда я посмотрю, какой ты музыкант!

Опять же диезы и бемоли… Он, сволочь, их семь штук с левого боку насует, а я это имей в виду? А если я не желаю!? Вот буду жарить без бемолей — и конец!

Так этого им, видите, еще мало: бекары выдумали! «Какие такие бекары, позвольте вас спросить?» — «Это, говорит, отказ». Почему отказ? Трудящему пролетариату ни в чем отказу быть не должно.

И все-то они, черти собачьи, крутят, все вертят, как бы понепонятнее.

Видали, ребята, скрипичный ключ, что с левого боку стоит?

Этакую глисту закрутили, что ей ни начала, ни конца не видать! Нешто это ключ? Не видал я таких ключов!

А по-моему, так — ежели уж тебе нужно какую штуковину для блезиру поставить — так зачем заковыристый ключ? Ставь простую отмычку! И понятней и легче. Правильно я говорю, товарищи? То-то и оно.

А ихние паузы! Ежели ты уж взялся играть — так играй честно, без жульничества, подряд, а нечего зря лапой по полу стучать, а то другого можно так стукнуть, что и свет замакитрится.

Заканчивая свою лекцию, я могу только одно сказать: русский пролетариат уже просыпается и, когда он проснется окончательно и без остатка — он такую музыку покажет, что все эти Чайковские, Маяковские, Мечниковы и Бечниковы у гробах переворотются!

Бурные аплодисменты комячейки.

— Милочка! Вас ли я вижу?!

— Меня, меня, голубушка! Обязательно меня. Ну, как поживаете? Как муж? Работает все?

— Чёрта с два работает! Второй уж месяц баклуши бьет…

— Позвольте! Да ведь он был такой трудолюбивый… такой деляга!

— Вот вам и деляга! Сейчас целые дни по комнате в халате ходит и песню мурлычет: «Вставай, подымайся»…

— Какая оказия!.. Да из-за чего же это?

— Из-за подоходного на-ло-га…

— Неслыханно!

— Уверяю. Вы, вероятно, читали, что теперь будет взыскиваться такой подоходный налог, что с тех, кто зарабатывает в год сорок тысяч — берут семь тысяч!

— Ну что же… Это, пожалуй, справедливо.

— Это бы, конечно, ничего, но министры устроили так, что чем больше человек зарабатывает, тем он больше должен платить!.. Как это называется?.. Ну, еще такой паралич бывает?..

— Прогрессивный?

— Вот! Так, понимаете, за сорок тысяч берут семь тысяч, за восемьдесят — тридцать тысяч, за двести — полтораста тысяч, а за триста двести шестьдесят!!!

— Позвольте… Что же они возьмут за 500 тысяч?

— Приблизительно я могу сказать: четыреста девяносто тысяч. Мой муж и зарабатывал в год около этого. А раз, говорит, у меня все отбирают — не хочу работать! Не буду на десять тысяч жить! Мне богатые родственники вдвое больше дадут.

— Но ведь с этих родственных двадцати тысяч ему тоже придется платить…

— Да! Но всего две тысячи! Прямой расчет. Теперь уже все не хотят работать. Ужас! Ужас!..

— Позвольте, голубушка. За пятьсот тысяч они взыскивают четыреста девяносто тысяч… Ну, а если человек зарабатывает семьсот тысяч в год? Что тогда?