Николай Самохин - Шашлык на свежем воздухе

Вот, сегодня, к примеру, встречаю я своего близкого соседа Федю Костромина. Встречаю при следующих обстоятельствах. Прихожу утром на остановку, жду трамвай. Спустя некоторое время трамвай подходит. Хороший такой трамвай, еще довольно целый, вполне пригодный к эксплуатации.

А в самом вагоне, вижу, сидит ужасно мрачный Федя Костромин и от большого расстройства грызет ногти.

Вот, думаю, странное дело: едет человек в таком замечательном трамвае, не стоя едет — сидит, и более того — рядом место свободное. А между тем, на лице совершенно безрадостное выражение.

— Здравствуй, Федя, — говорю, — чего это ты угрюмый такой?

— Будешь тут угрюмым, — отвечает Федя. — Опять наши пермякам продули.

— Так, — говорю я, быстро смекая, в чем дело. — А Пермь, Феденька, она что — в Америке находится?

— Обалдел ты! — говорит Федя. — Наш, советский город. Такое не знать!..

— Хорошо, — продолжаю я. — Допустим, иногда и наши ведут себя хуже ихних. Они как, пермяки-то, грубили, подножки ставили или клюшками по головам?

— Да нет, — говорит Федя. — Корректно играли, сволочи!

— Может, судья попался несправедливый? — спрашиваю.

— Брось! — говорит Федя, воспаляясь. — Я за такого судью голову отдам.

— Отлично! — киваю я и подвожу итог. — Что же получается, Федя? Наши советские хоккеисты проиграли нашим же советским хоккеистам, как более подготовленным в техническом отношении. Причем, судейство велось на высоком принципиальном уровне. Значит, трезво размышляя, мы приходим к выводу, что места огорчению здесь не должно быть. Теперь ты видишь, что твое горе как бы недействительно?

— Верно, — соглашается Федя. — Верно, твою-мою бабушку! Так оно и есть. — А сам откидывает правую руку—совершенно уже без ногтей — и принимается за левую.

…Приезжаю на работу и застаю следующую обстановку: сотрудники мои — Ойкина и Рубанович — сидят, закусив удила, и подчеркнуто не смотрят друг на друга.

— Прошу ко мне, товарищи, — говорю я. — В чем дело?

Дело в том, что Ойкина вчера посмотрела итальянский фильм «Рокко и его братья» и сегодня пришла на работу с мигренью, потому что ей очень жалко героиню фильма, ну, ту самую, извиняюсь, проститутку, которую один из братьев зарезал. Дескать, ей жалко эту, виноват, героиню, за ее изломанную жизнь.

Рубанович же, сам в прошлом боксер, категорически возразил, что такую шлюху мало зарезать.

— Минуточку, — говорю я. — Давайте разберемся. В чем суть вашего конфликта? Во-первых, дело происходит в чуждом нам капиталистическом обществе. Во-вторых, эта конкретная история, хотя и подчеркивает общую закономерность, конечно, вымышлена. И, следовательно, в-третьих, режут там не живого человека, а киноактрису, и режут не по-настоящему. Так что, вполне возможно, сейчас эта артисточка сидит где-нибудь и попивает кофе или винцо, вполне довольная и счастливая. Теперь вы понимаете, товарищи, что ваши огорчения и ваш конфликт не имеют под собой реальной почвы?

Ойкина промакивает платочком слезы и, краснея, отворачивается. Рубанович шевелит бровями и бормочет:

— Гм… Действительно…

— Ну, раз так — пожмите друг другу руки и — за работу.

— Лучше я эту руку под трамвай суну! — взвивается Ойкина.

— А я, если на то пошло, — заявляет Рубанович, — лучше этой рукой напишу заявление об уходе.

…Вечером дома застаю жену в слезах. Оказывается, у них в институте было собрание, и председателем месткома, большинством в четыре голоса, вместо Жучика избрали Волчика.

— Послушай, дорогая, — говорю я. — Этот Волчик, насколько мне известно, не растратчик?

— Честнейший человек! — дергает плечом жена.

— И не пьяница, надеюсь?

— В рот не берет! — с вызовом отвечает жена.

— Вот видишь. А Жучик, мне говорили, хоть и не злоупотребляет, однако не отказывается от рюмочки-другой. К тому же, если коллектив выразил свою волю…

— Свою! — нервно говорит жена. — А чью же еще, ха-ха! Конечно, свою!

— В таком случае я не вижу причин…

— Ох! — говорит жена и включает на полную мощь телевизор. Включает и садится к нему лицом.

Телевизор грохочет, но мне все равно слышно, как жена там, возле него, всхлипывает и сморкается…

Мы собрались на пляж. Он вынес на плече какой-то жиденький круг и сказал:

— Будем крутить хула-хуп.

— Как? — спросил я.

— Вот так, — сказал он и покрутил.

— Ах! — всплеснула руками Танечка.

Я презрительно сплюнул и выкатил со двора штангу.

— Будем выжимать!

— Ох! — сказала Танечка.

На реке он начал демонстрировать технику плавания. Доплыл до ограничительного буйка кролем, вернулся брассом, махнул туда еще раз баттерфляем и закончил дистанцию на боку.

Все, кто был на берегу, стали аплодировать. И Танечка — тоже.

— Ну ладно, — сказал я, выбрал камень потяжелее и нырнул.

Прошла минута — я сидел под водой. Прошло три минуты — я не выныривал. Минуло пятнадцать минут — я крепился.

Через полчаса меня вытащили спасатели. Причем я отчаянно сопротивлялся и даже укусил одного из них за икру.

Накупавшись, мы пошли в кино.

Возле самого кинотеатра дорогу нам преградил трамвай. Трамвай ехал медленно-премедленно, а между тем было слышно, как в кинотеатре звенит уже третий звонок..

— О-о, как ползет! — сказала Танечка и топнула ножкой.

Он забежал вперед и крикнул вагоновожатой:

— Будьте любезны, прибавьте скорость!

Я молча обошел трамвай сзади и толкнул его плечом…

Когда мы отыскали свои места, он спросил:

— Тебе хорошо видно?

— Шляпа! — поморщилась Танечка.

— Гражданин! — наклонился он к впередисидящему. — Простите, ради бога, но ваша шляпа… кхе-кхе… Еще раз извините.

Гражданин снял шляпу.

— А теперь? — спросил я.

— Ухо, — сказала Танечка. — Полэкрана заслоняет. Я достал ножик и отрезал ухо.

Интересно все-таки — чья возьмет?..

Я человек неглупый. Во всяком случае, знаю интегральное исчисление, легко сужу о классической и современной поэзии, о теории относительности Эйнштейна и ультразвуке. Могу ввернуть в разговоре какое-нибудь словечко, вроде «консонанс» или «психоламаркизм» и не растеряюсь, если при мне упомянут о Ван-Гоге или Чюрленисе.

Словом, в своем кругу я давно завоевал репутацию тонкого и остроумного собеседника. Сам профессор Дубаков здоровается со мной за руку и любит поболтать на разные темы. «Поабстрагироваться», как он любит выражаться.