Николай Самохин - Шашлык на свежем воздухе

— Женим, женим, — рассеянно пообещал Миша Побойник. — Почему не женить…

Тут Побойник раскрыл карты и увидел, что ему пришло шесть пикей..

— Раз! — сказал он. Остальные спасовали. Миша взял прикуп — и там обнаружил еще пикового туза.

— Женим, старик! — бодрым голосом заверил Миша Трущеткина. — Еще как женим! В ногах валяться будешь. Приходи завтра к нам — я тебя с подругой жены познакомлю…

В следующую пятницу, вечером, к томившимся во дворе на скамеечке Мише Побойнику и Семену Разгоняеву подошел Левандовский.

— Привет! — поздоровался он — Слыхали новость? Трущеткин женится.

— Иди ты! — не поверил Семен.

— Точно, — сказал Левандовский. — Больше не на что подумать. Второй день моет полы.

— Заливаешь, — отмахнулся Разгоняев. — Чтобы Трущеткин пол мыл!..

— Не веришь — позвони, — сказал Левандовский.

Семен пошел к автомату и набрал номер Трущеткина.

— Здорово! — крикнул он в трубку. — Чем занимаемся?

— Пол мою! — счастливым голосом ответил Трущеткин.

— Чего это ты? — неодобрительно поинтересовался Семен. — До октябрьских еще далеко.

— Женюсь, Сема! — хихикнул Трущеткин. — Вроде как женюсь.

— Ах, женишься! — протянул Разгоняев. — Ну, давай, давай… Дело хозяйское. Жениться — не напасть, как бы женившись не пропасть.

— Это ты о чем? — насторожился Трущеткин.

— Да нет, ничего, — сказал Разгоняев. — Так я… Тут ведь раз на раз не приходится. Некоторым, бывает, даже повезет. Редко кому, правда… Ты-то свою давно знаешь?

— Да уже… неделю, — сказал Трущеткин — С того дня, как у Миши познакомились.

— Неделю! — ужаснулся Семен. — Вот это стаж! Ты хоть запомнил, какого она цвета? Небось, на улице встретишь — не узнаешь.

— Почему не узнаю, — обидился Трущеткин. — Она блондинка.

Обратно Разгоняев вернулся мрачный.

— Женится, мазурик! — оказал он. — На блондинке. На Мишкиной протеже…

— Как на блондинке?! — подскочил Миша Побойник. — Вот это хохма! Ну-ка, дай двушку. — И он рысью ударился к телефону.

— Привет! — сказал Миша, услышав далекий голос Трущеткина. — Это я. Пол что ли моешь?

— Ага, — подтвердил тот. — Домывал. Да тут Сема позвонил — теперь уже и не знаю.

— Слушай, — затоптался в будке Побойник. — Такое дело, понимаешь… Надо бы мне сразу тебя предупредить, как друга… Но лучше поздно, верно?.. В общем, не блондинка она, старик, Ну, красится, понял? То ли хной, то ли какой другой чертовщиной. Мелочь, конечно, в наше время… Но считаю своим долгом. Чтобы обид не было… И потом еще одна штуковина — замужем она была. Ты слушаешь? Ну вот… И муж от нее ушел. Или ушел, или она его поперла — не знаю: дело семейное, темное. Короче, сбежал он. В Норильск. Может, сам гусь добрый, а может, она догрызла — тут гадай не гадай… Зола, конечно, в наше время. Но я тебе сообщил, имей в виду. Чтоб разговоров потом не было…

— Ну, хохма! — повторил Миша уже на скамейке. — Едва успел…

Помолчали.

— Так что, пульку сообразим? — сказал Левандовский.

— А где? — спросил Семен Разгоняев. — Квартирка-то улыбнулась.

— Об этом я не подумал, — бледнея, сознался Левандовокий.

— Не подумал! — желчно передразнил Семен. — Чужой дядя за вас думать будет!

— Пойду, — сказал Левандовский, поднимаясь. — Пойду к нему! — решительно повторил он и застегнул макинтош. — Все выложу. Всю подноготную своей семейной жизни. Молчал я, ребята, вам ничего не говорил. А теперь нельзя. Раз такое дело…

— Холодище у тебя собачий! — сказал Миша Побойник, дуя на пальцы.

— Так зима же на дворе, — объяснил Трущеткин.

— А верно, Игореша! — поддержал Побойника Левандовский. — : Зима — зимой, а ты бы окна заклеил.

— Да гори они! — махнул рукой Трущеткин. — Я вон лучше фуфайку надену. Много мне надо, одному? Другое дело — когда семья… Женили бы вы меня, ребята, а?

— Женим, женим, — рассеянно пообещал Семен Разгоняев, сдавая карты. — Почему бы не женить…

В воскресенье вечером на квартире у бабки Зыбунихи шло невеселое чаепитие. Хотя женщины и распробовали перед этим бутылку тридцать третьего портвейна, прихваченную из столовки Фридой. Настроение, однако, не возникало.

Чай, впрочем, пили довольно прилежно. Даже с некоторым ожесточением. Все, кроме Мани. Маня к своей чашке не притрагивалась. Сидела, положив на колени пухлые руки с маленькими круглыми ямочками над казанками, и скорбно помаргивала.

— Значит, так-таки ушел? — в который уже раз спросила бабка Зыбуниха.

— Так-таки, — откликнулась Маня.

— И что ж он, парень-брат, заявляет что, или как? Может, говорит, характерами не сошлись?

— Да что же он говорит, — вздохнула Маня. — Ничего он не говорит.

— Как же, станет он разговаривать, дожидайся! — сказала Манина соседка и подружка Зина Никанорова. — Все они такие… Сделал ей ляльку — и до свидания.

— Отцов, парень-брат, — как зайцов, — философски заметила Зыбуниха. — А мать одна.

— Это верно, — согласилась Маня.

— Ну, не от меня он ушел, — воинственно повела плечами Фрида. — Я бы ему так ушла, паразиту!

— Что же сделаешь-то, — сказала Маня.

— Сделаешь!.. Захочешь—так сделаешь. Вон у нас шеф-повар тетя Дуся своему устроила… Тоже бросил ее с тремя ребятишками — молодую себе нашел. Да еще набрался нахальства, — черт щербатый! — пришел домой за магнитофоном. Представляете, заявился красавчик: в новом костюме, при галстуке, без усов и зубы золотые. Ах, — говорит тетя Дуся, — магнитофон тебе, подлюке! На тебе магнитофон! — и раз ему в шары кислотой!

— Вот так вот, парень-брат! — молодо воскликнула бабка Зыбуниха. — Выжгла ему гляделки-то!

— Глаза остались, — сказала Фрида. — Он их зажмурить успел. А рожа так сразу и запузырилась. Теперь ходит весь в рубцах — родные не узнают. Хорошо, говорит, что зубы вставил золотые. А то сначала хотел железные—и пропали бы деньги. А золото кислоте не поддается.

— Кислоту где-то люди берут, — задумчиво приподняла брови Зина Никанорова, тоже год назад брошенная мужем и до сих пор еще не отмщенная.

— Берут, — сказала Фрида. — Захочешь — возьмешь… Из-под земли выкопаешь. — При этом она посмотрела на Маню долгим испытующим взглядом.

— Насильно мил не будешь, — робко защитилась Маня.

— А ты пробовала? — спросила Фрида. — Из тебя насильник, я погляжу… Ты вон губы сроду не красила — боялась ему не понравиться. А он взял теперь, да к намазанной и ушел.

— Марея у нас тихая, — поддержала Фриду бабка Зыбуниха. — Другая бы, конечно, не попустилась. Вот я вам, девки, расскажу случай… Жили у нас тоже одни наискосок — семейство. Их только двое и было. Он сам-то, парень-брат, магазином заведовал золотопродснабовским, так у ней чего-чего не было: и отрезы, и полушалки, и польта. Хорошо жили, зря не скажешь. Только и слов, что Петя да Катя, Катя да Петя. Ну, что же, детей нет — почему не жить. Катерина-то все хвасталась: мой, дескать, Петя сто сот стоит… И что ты думаешь, парень-брат? Этот стосотельный-то взял да и спутался с какой-то. Спутался, да ребенка и прижили. Вот он к своей-то Кате и приезжает на подводе — вещи делить. А ей уж раньше соседки переказали, что едет, — она пластом лежит на кровати. А он — вот он тебе, заходит. Ну, говорит, Катя дорогая, парень-брат, пожили мы с тобой хорошо — друг дружку не обижали, а теперь у меня другая жена и ребенок. И уж возчик в дверях стоит — помочь чего вынести.