Николай Самохин - Шашлык на свежем воздухе

Мне захотелось поблагодарить этого, так много сделавшего для меня человека. Тем более и Шота Отариевич сказал:

— Сходи, дарагой. Большой свиньей будешь, если не зайдешь.

И я пошел в редакцию. Но благодетеля своего не застал. Вместо него за столом сидел маленький рыжий человек.

— Вы новый редактор? — нерешительно спросил я.

— Сам его жду, — сказал человек. — С утра караулю. Стихи вот принес.

— Хм… Разрешите взглянуть.

Стихи были, в общем, ничего. Как две капли воды похожи на мои.

— Н-да, — сказал я. — Ну, а что-нибудь еще вы можете делать? Выжимать штангу? Боксировать?

— Что вы! — испугался человек и посмотрел на свои руки.

Я тоже посмотрел.

Руки были тонюсенькие, как две макаронины.

Только-только удержать ложку.

— В таком случае, плохо ваше дело, — сказал я. — Мало надежд. Очень мало. Неужели совсем ничего не умеете?

— Ну, разве вот это, — рыжий активно зашевелил ушами.

— Хорошо! — одобрил я. — Но недостаточно.

— Я вообще-то кандидат наук, — подумав, сказал он.

— Господи! Так сделайте какое-нибудь открытие!

— Трудно! — вздохнул рыжий.

— Тогда усиленно тренируйтесь… По линии ушей, — посоветовал я.

— А без этого нельзя? — с тоской спросил он.

— Бесполезно, товарищ! — сказал я. — Уж поверьте моему опыту.

Мой правый ботинок запросил каши. Я завернул его в газету и понес к холодному сапожнику. Сапожник осмотрел ботинок со всех сторон, колупнул большим желтым ногтем рант и сказал:

— Нет коротких гвоздей.

— Прибейте длинными, — попросил я.

Но длинных гвоздей у него тоже не было.

— Что же будем делать? — заволновался я.

— Посадим на клей, — сказал сапожник. — Если сдюжите. Встанет дороже.

— Ничего, сажайте, — согласился я. — Сдюжу.

Посадили на клей. Я расплатился и ушел.

Через несколько дней каши запросил левый ботинок. Пришлось нести в ремонт и его. На этот раз в будке сидел другой сапожник. С таким же невозмутимым лицом, но без усов.

— Ну что, хозяин, — тоном стреляного воробья сказал я, — посадим? На клей?

— Клея нет, — ответил сапожник и протянул ботинок обратно.

— Ага, — не растерялся я, — понятно. А что есть?

— Возьмем на гвозди, — сказал сапожник. — Только это дороже обойдется.

Взяли на гвозди.

Через неделю у того ботинка, который был посажен на клей, отвалилась подошва. Я пришел к сапожнику.

— Эх, мастера! — брезгливо сказал он. — Руки пообломать за такую работу!

Работа, между прочим, была его. Но я решил не обострять отношений. Только спросил:

— На гвозди возьмем?

— Гвоздей нет, — буркнул сапожник.

— Значит, посадим на клей?

Сапожник отрицательно мотнул головой, выловил негнущимися пальцами из обрезков кожи и резины какую-то занозу, сунул ее мне под нос и сказал:

— Прошьем деревянной шпилькой. Дороговато, правда, зато износу не будет.

Прошили шпилькой. Это оказалось дороже, чем гвозди и клей, вместе взятые.

Через два дня развалились оба ботинка. Я связал их веревочкой и понес в мастерскую, командующую всеми холодными сапожниками.

— Вот! — грохнул я своей ношей об стол директора. — Произвол, понимаешь! Сидите тут!..

Директор внимательнейшим образом изучил ботинки и радостно сообщил:

— Не наша работа!

— То есть как не ваша? — удивился я.

— А вот так, — развел руками директор. — У нас, дорогой товарищ, ни гвоздя, ни шпильки, ни клея в наличии нет.

Мы с Жорой сидели на скамейке в городском сквере и рассматривали прохожих. И тут он к нам подошел. У него была рыжая челка и клеши тридцать восемь сантиметров.

— Че уставился? — спросил он. — Узнал, да?

— Нет, не узнал, — ответил я. — Почему я должен вас узнавать?

— Не узнаешь, падло! — сказал он. — Богатый стал, да? Умный?!

Я подумал, что с людьми, обладающими такой стремительной логикой, не следует вступать в дискуссию, и промолчал.

— Молчишь, фраер! — нехорошо усмехнулся он. — Разговаривать не хочешь? За человека не считаешь, да?!

Я пожал плечами.

— У-у, стиляга! — сказал он и взял меня за галстук.

Я подумал, что могу очень просто сбить его. Нижним справа в солнечное сплетение, а потом левым крюком в угол челюсти. У меня отличный левый крюк. Нокаутирующий. Почти королевский. Всем корпусом, отрывая левую ногу. Тренер всегда хвалит. Рыжий так и покатится по дорожке.

Как только я представил такую картину, мне стало вовсе не страшно. Даже весело. Любопытно посмотреть, что он еще выкинет.

— Инженера, да? — сказал он, повернувшись к Жоре. — Синус-косинус? Да я вас могу со штиблетами купить. Во, видел! — и он достал из кармана пиджака мятую гроздь винограда.

— Ешь! — крикнул он, сунув виноград под нос Жоре. — Закусывай! Налетай — подешевело!

Жора с возмущением отвернулся.

— Брезгуешь, да?! — сказал рыжий. — Заелся, гад! Лопай! Ну! Нажимай—витамины!

Он раздавил гроздь о Жорин подбородок. Потом ударил меня по уху. Два раза. Не очень сильно. Разве так бьют! Бить надо нижним справа и добавлять левым крюком. По-королевски.

Хулиган еще немножко попинал Жору, запел про ландыши и пошел в сторону проспекта.

— Вот экземпляр, — сказал Жора, отряхивая пиджак. — Испортил все настроение.

— Главное, противно, — сказал я. — Морально тяжело наблюдать таких типов.

В голове у меня шумело. Кажется, он все-таки повредил мне барабанную перепонку.

В редакцию пришла телеграмма: «Диофанту 85 лет. Форезкин».

Телеграмма была отбита в двадцать три часа пятьдесят минут по московскому времени, и первым ее обнаружил репортер Володя Ключников. Володя всю ночь проездил с оперативниками на «воронке» — готовил большой репортаж к Дню милиции. В редакцию он заскочил на минутку; машина поджидала его внизу, чтобы отвезти домой.

Ключников взял телеграмму и понес ее ответственному секретарю Свирекулову. Свирекулов сидел у себя в кабинете и спешно дорисовывал макет очередного номера. Вокруг его головы плавали перистые табачные облака.

— Матвей Серафимыч, — сказал Володя, обмахиваясь телеграммой. — Тут сообщают, что Диофанту какому-то восемьдесят пять стукнуло.

— Пятьдесят строк на четвертую полосу, — отрывисто буркнул трудно различаемый за дымовой завесой Свирекулов. — Оставляю дырку.

…Володя положил телеграмму на стол заведующему отделом культуры Драгунскому, придавил пепельницей, черканул на отрывном календаре: «Старик! Под этот славный юбилей Свирекулыч оставил тебе пятьдесят строк. Разворачивайся. Салют!» — и уехал отсыпаться.