Игорь Чубаха - Железная коза

– Отставить, – коротко рявкнул первопечатник и еще настойчивее протянул газету. Из благодарности за избавление Кощубей взял листок.

– Читайте вслух, – скомандовал настойчивый, как палец в носу, обозреватель-линотипист. – Да превратит Леда Правдовна ваше горло в клаксон истины.

– "Прошедшей ночью известный в определенных кругах бармен питейного заведения «Кранты» господин Шкалик покончил собой, подавившись куском собственного локтя. Оставленная предсмертная записка свидетельствует о крайнем разочаровании в жизни господина Шкалика после встречи с неким господином с «улыбкой до ушей»... Ну и что? – тяжко зевнул Кощубей.

Прочитанное не зацепило, поскольку внутри Кощубеевского организма происходили более интересные процессы. Слюнные железы пошли в отказ. С вероломного потакательства Чернобога в висках забарабанили позывные армянского радио, и скрипучий, как тормоза КрАЗа, голос на душераздирающем акценте подсказал от Советского Информбюро, что во рту поселился ежик, спешно – ох уж эта молодежь – женился на ужихе, и они наплодили моток колючей проволоки с медным привкусом, способный трижды опоясать земной шар.

– Да не здесь. Ты здесь читай, – ткнул вымаранным в типографской краске пальцем Баян-Корытыч в нужное место.

– «Как стало известно нашему специальному корреспонденту от одного высокопоставленного чиновника из дворца, – покорно стал читать сонный маг, – этой ночью наша любимая княгиня Озноба Козан-Остра подала в отставку. Своим преемником наша любимая владычица назначила африканского колдуна Шубобрея...» Знавал я одного Шубобрея, – зевнул колдун, скребя себя свободной рукой подмышкой, – он ловил бродячих кошек и продавал в лаборатории, только он был не колдун, и не из Африки, а с Брайтона. Еще у него было прободение... – может на кухне, а может, на конюшне кто-то сделал неверный шаг, произошло сотрясение полов... И похмельная боль резиновым мячиком запрыгала, заюлила в котелке Кощубея. Представьте себе, даже захотелось громко заплакать, словно «наша Таня».

– Здесь в фамилию вкралась опечатка, уважаемый мистер Кущерей, не стоит, право, обращать внимание.

– Я не Кущерей! Я – ... – и вдруг до Кощубея дошло, и он дернулся вскочить, и куда-то бежать, и что-то предпринимать. Добрая африканская душа.

– Сидеть! – скомандовал ждавший начеку фельетонист-репортер.

– Раз вы не козел... Подождите, выходит я вчера... Черт побери, как трещит голова. Меня вчера княгиня назначила своим преемником? За какие-то особые заслуги. Как сватался – помню, а дальше... Наверное, я себя показал в шутках и кровати. Недаром я – секс-символ. Вот, помню, двадцать лет назад в Мемфисе... Ой! – последние слова отозвались острейшей болью пониже спины. Провалы в памяти на условные рефлексы не распространяются.

– Ничего-ничего, я вам помогу вспомнить, – прервал невнятное бормотание колдуна газетчик, бережно опустил на ближайший стул пачку газет и пошел вдоль помещения, что-то высматривая. – Может, здесь? – Баян-Корытыч рывком раздвинул портьеры из абиссинского шелка. – Никого. Странно. А может здесь? – Корытыч опустился на правое колено и заглянул под кровать. – Никого. Где же моя черноглазая, где? – забарабанил Баян пальцами по спинке кровати. – А! Ну конечно! Как же я сразу не догадался! – редактор твердым шагом подступил к платяному шкафу и требовательно постучал костяшками пальцев в дверцу. – Мистер Копчик, откройте, я знаю, что вы здесь прячетесь.

Дверца открывалась нехотя и медленно. И спустя каких-нибудь три минуты из шкафа выбрался измятый, опутанный бюстгальтерами и чулками престарелый верховный жрец Копчик Одоленьский. Нельзя сказать, что приключившаяся сцена не напоминала популярную в среде разночинцев картину «Не ждали», но все-таки в происходящем было больше от «Тайной вечери» кисти незабвенного, ну, сами знаете, кого.

– А я слышу, голоса знакомые, – маэстро Одоленьский поклонился Баян-Корытычу и Пурилису, подумал, и Кощубею.

– Но почему? – удивился латинянин, в своей наивности трогательный, как кнопка вызова лифта.

– А разве у молодого человека нет своего хобби? – кротко улыбнулся волхв-жрец. Может быть, уже и сообщалось, но не помешает повторить, мол, Копчик любил, когда ему исповедуются. И в процессе постепенно, но всегда, само собой получалось, что исповедуемый сначала каялся, а затем хвастался.

– Мистер Одоленьский, – приветствуя, щелкнул каблуками редактор. – Вы бы не могли в двух словах описать нам, что здесь происходило ночью?

– О! – вздохнул сладко жрец, закатил глаза, пустил струйку слюны и принялся бессознательно теребить застежку свисающего с плеча, как аксельбант, бандажного пояса. – Здесь было гнусно, очень гнусно!

– А потом?

– Совсем омерзительно, – мечтательно произнес Копчик, разглаживая складки на засаленной рясе покроя «акстись». – У меня аж в глазах сосуды полопались. Кстати, вы не подскажете хорошего окулиста?

– Ну а потом? – нетерпеливо прищелкнул пальцами корреспондент.

– Потом?.. Голубчик, вы же знаете, у меня склероз. Я даже путаю, кто у нас, исконных славян, Подага – бог восточного ветра, сын Стрибога, свирепый бог северного ветра, бурь и непогоды, или бог брака. Только не разглашайте.

Действительно, у верховного жреца отмечались преходящие нарушения зрения, парезы, расстройства координации. Обнаруживались нистагм, скандированная речь, интенционное дрожание (триада Шарко), симптом Бабинского, отсутствие брюшных рефлексов.

– Мосье Одоленьский, от этого может зависеть ваша карьера, – нетерпеливо забарабанил пальцами газетчик.

Словно ища поддержку у других, Копчик посмотрел вокруг, встретился с пришибленным взглядом колдуна и не встретился с добрым взглядом Пурилиса. Тот разглядывал себя в зеркало. Происходящее несколько удалилось от юношеского внимания. Ведь никто из присутствующих не говорил о любви и не собирался слушать песни о ней. Жалкими казались парню окружающие. Они погрязли в мелком выяснении подробностей, не замечая за разбежавшейся отарой деталей пастуха истины. И самое подлое с их стороны: они не советовались с Пурилисом, не спрашивали его мнения. Что, слишком умные?

А ведь Пурилису было что сказать. Например, он мог угадать любую песню «Модерн Токинг» с пяти нот...

Из зеркала на латинянина пялился веснушчатый юноша двадцати лет, с длинными немытыми локонами, перетянутыми мышиного цвета хайрасткой. Под левым глазом играл радугой веснушчатый синяк. Подбородок декорировали прыщи и младая поросль. Выражение лица отсутствовало напрочь. И вообще, на отражающемся человеке не было креста.

– Креста на тебе нету, – вздохнул Пурилис.

Не найдя поддержки, Копчик прошептал что-то редактору на ухо.