Геннадий Головин - Хельсинки — город контрастов

Ну, ладно. Уже легче. Не продавал Родину…

Снял шапку, чтоб холодный пот утереть, а шапка-то на мне не моя! Шапка-то на мне — от того туриста-диверсанта! Тут уж я окончательно почти что все припомнил…

И как ходили мы в обнимку, и как шапками раз десять махались в знак вечной дружбы и мира между народами, как рядышком на тротуаре сидели, я ему «Сегодня мы не на параде…» пел, а он слезами умывался… Помню, я его в гости зазывал. А чтобы его именно в наш район забросили, обещал методом народной стройки взлетно-посадочную полосу в тайге раскорчевать и сигнальные костры выложить… Потом, вспоминаю, дружненько кемарили мы под стеночкой, а я все, дурак, удивлялся, чего это нас чумовоз не подметает — сидим-то, считай, на самой главной улице, в виде, считай, оскорбляющем достоинство советских прохожих.

Вот так, на ощупь, впотьмах, с героически трудом удалось мне в конце концов воссоздать картину гнусного падения моего необузданного нрава, в результате чего я и оказался — и поделом! — на чужбине, вдали от всего того, что было мне дорого, что объединяло и наполняло меня законной гордостью.

Вы, надеюсь, тоже уже врубились. Неужто нет?

Сидели мы с моим северным соседом, как я теперь понимаю, не просто на углу, скажем, Невского и Садовой, а в одной из тех географических, «Интуристом» у милиции откупленных точек координат, куда после культурной программы должны организованно и дисциплинированно сползаться и тихо лежать там в ожидании автобуса на родину все эти запойные любители растрелльной архитектуры, кировских балетов и зимних дворцов… Дело в том, что у них там с этим был в те времена страшенный лимит. Вроде как у нас с колбасой в некоторых отдельно взятых регионах. И вот, так же, как в конце недели, прут наперегонки в Москву или Питер рязанские, псковские, ивановские автобусы — туристы, точно так же и наши северные сопредельники к вечеру пятницы начинали как по команде испытывать жуткую нехватку в душе чего-то такого, чего у них выдают по талонам, а чего в Ленинграде — езды-то всего ничего! — море разливанное.

Как они умудрились меня — это меня-то!! — за своего принять — уму непостижимо. Здесь только одно объяснение: та похоронная команда, которая у них сбором членов занималась, тоже, думаю, не из диабетиков была составлена, им тоже, видать, не только по усам текло.

Да ведь и то сказать, ботинки на мне были неподдельно зарубежные, в шмотки меня ребятишки из общежития обрядили тоже, небось заграничные, шапка на мне чужая, мудрено ли было перепутать?..

Рожа, конечно, из ансамбля выбивалась. Да ведь после полутора-то литров на любую рожу такая тень интернационализма ложится, что, будь я и негром преклонных годов, и то сошёл бы за белокурого какого-нибудь бестию.

А на КПП — дело ночное — пересчитали нас во тьме по ногам да головам — меня-то наверняка по ногам, — с числом паспортов сверили, штемпелечки поставили и…

…и вот вам результат: сижу на чужбине, на враждебном мне бульваре, на глубоко чуждой мне скамеечке!!

Огляделся я ещё разочек, и так уж это все мне не понравилось, что, ей-богу, чуть не взвыл!

Чисто, конечно, опрятно, ничего не скажешь, но душе все равно противно! Воняет чем-то, не скажу, что плохо но не по-нашему! Надписи все сплошь иностранные. Номерные знаки чужие. На всех магазинах — будто вот-вот война начнется — железные занавески. А возле дверей — в расчете на дураков, вроде меня — ящики с молоком, без всякой якобы охраны…

Попить захотел — так, не поверите, ихние автоматы нашу мелочь принимать отказываются!

И темно у них там почему-то, гораздо темнее, чем у нас. И ветер с воды какой-то чересчур уж ядовитый, насквозь пробирает.

Встал я, иду потихонечку. Не сидеть же сиднем всю оставшуюся жизнь? И осмотреться надо, да и на работу куда-нибудь определиться.

На первое время я решил глухонемым полудурком прикинуться, авось сойдёт.

Насчет пропасть — это я, конечно, не боялся. Руки-ноги еще при мне, а специальностей у меня как у Леонардо ихнего да Винчи — штук шесть или даже восемь.

Потогонная, права, система у них, сказывали… Ну, да одолеем! В случае чего забастовку объявлю.

И все-таки тошно мне, братцы, было — врагу не пожелаю.

Иду я по каменным джунглям. Ни душонки вокруг, ни шевеления.

И вдруг — матушка родная! — надпись нашими буквами!!

Представительство какое-то.

Я бегом! Жму на звонок! Смеюсь как дурачок! Хоть на своих, думаю, посмотрю, и то легче будет! Да и не дадут, православные, пропасть!

Мужик открывает. Глаха спросонья не вовсе ещё продрал. Но по овалу лица вижу: наш! У меня от радости что-то с языком сделалось: слова друг друга отпихивают, вперегонки выскакивают.

Он глазами хлопает, ничего не понимает. А что уж тут особенного понять! Невмоготу мне на чужбине! Домой хочу! Всей жизнью искуплю!

Слушал он меня слушал. Наконец, понял, зевнул и говорит:

— Ступай, ступай, белогвардейская морда! Раньше надо было думать… — И дверь у меня перед носом — бац! — и захлопнул.

От такого формализма ножки у меня окончательно ослабели. Сел я на каких-то ступеньках и вконец заскучал.

Вот тут-то и — от конца возвращаясь к началу — и подкралась ко мне моя персональная катаклизьма.

Сижу я, это, тоскую, прямо криком про себя кричу — до того уж мне домой, на родимую Родину охота!! И думаю я о ней caм себе удивляюсь, но как будто бы о матери думаю…

Паскудник позорный, думаю, что же ты делаешь с ней? Как же ты только не издеваешься, как же только не изматываешься?! А она — терпеливая, несчастная, бедная — все прощает тебе, все прощает, все ждет, когда же ты одумаешься…

Да и ты ли один? Совсем ведь уж охалпели! Рвем, гадим, плюем, тащим — не дети родные, а мародеры в родной земле! Будто это она, а не мы сами виноваты, что до такой собачьей жизни дожились!! Совсем уж на себя рукой махнули! Как живешь-то, вспомни: от бутыля к бутылю, от стакана к стакану! Ну-у, нет! Если повезет вернуться домой — а вернусь! доползу! на карачках границу нарушу! — если повезет и вернусь, все! Завязываю! Хватит! Поиздевались надо мной!

И только дал я себе этот страшенный зарок, вижу — как в сказке — разворачивается по площади «КамАЗ» — фургон «Совтрансавто»!

Вы когда-нибудь видали грузинский ансамбль плясок и песен? Так вот к фургону тому я вылетел пошустрее, чем ихний танцор-солист! Полплощади на коленках пролетел, брюки насквозь о брусчатку прожег, под самыми только колесами затормозил. Хрен с ним, думаю, пусть давит! Под своим, под отечественным успокоюсь!

Ну, тут, конечно, водила с монтировкой в руках вылетает. И давай он меня словесно ласкать-полоскать!

А я на коленях перед ним стою и, ей-богу, как к кислородной подушке устами приник! Только тот, братцы, кто мыкался, как я, на чужбине, поймет: ничего не может быть лучше родного языка в чужедальней стороне!!