Евгений Шестаков - Про медведя...

Хорошо, Айболит в соседнем лесу живет. Винни-Пух его на хую к Сове приволок, хуем подтолкнул и хуем же погрозил: смотри, мол, пиздюк, не вылечишь — пиздец, тебе, пиздюку, настанет. А Айболит свое дело знает, чужой хлеб не даром жрет. Трехлитровую клизму ей нашатырную заебенил и две лопаты активированного угля бросил. Сова на второй лопате очнулась, глаза на луну подняла — а там Винни-Пух уже кого-то ебет, серебристого кого-то в шлеме, то ли одного, то ли троих. Сова обратно в обморок ебнулась, но в целом выжила, хотя маленькая стала и плоская, и полгода не летала нихуя, и не ходила, а только кувырком с горы могла. Винни-Пух с войны-то честный пришел, порядочный, через неделю замуж ей предложил, да она не расслышала, а если б расслышала, то не поняла б нихуя, Винни-Пух ее до самых мозгов проеб, она и так-то тупица была известная, а тут до самого клюва одеревенела, даже за получку расписываться перестала. Винни-Пух в сердцах плюнул на нее, выебал и ушел.

— Дура ты дура хуева! — так он ей сказал, плюнул, выебал и ушел. Они как раз с зайчихой за грибами ебстись собрались. Заяц в командировку в зоопарк уехал, ему там за смешную морду большие деньги сулили, а Винни-Пух за грибами зайчиху ебать пошел. Пришли они на полянку, только Винни-Пух зайчиху на траве расстелил — а тут заяц приехал. Ему там за смешную морду большие деньги вручили, он моркови на все купил, думал жену побаловать. А Пятачок ему возле сосны говорит:

— Ты, говорит, Серега, туда не ходи. Там Винни-Пух твою жену ебет, только что легли, неудобно получится.

А заяц не то что сильно ревнивый был, просто понятия в башке никакого. На полянку пришел, маленький свой спичечный хуй достал и Винни-Пуха с женой сто двадцать раз за пять минут выебал. Ну, Винни-Пух, конечно, обиделся. Кому ж приятно, если тебя дешевый заяц ебет? В суд на него Винни-Пух подал и в газете попросил написать, а для начала оборвал ему начисто все что нашел, только башку и ухи оставил . В газете фельетон написали, мол, не в свои сани не садись, и фотография зайца в траурной рамке. Винни-Пух читать не умел, но над фельетоном смеялся, а над фотографией плакал, потому что покойный ему хорошим соседом был.

А к осени у Винни-Пуха дети совсем подросли, летать научились, глаза пучить и лапу сосать. Собрал Винни-Пух детей на кладбище у чучела матери и клятву с них взял: держать свой хуй при себе и в толпе не размахивать, а если уж вынул — еби, пока шапка не свалится, потому что хуй нам даден один, и обращаться с ним надо так, чтобы не было больно и стыдно.

Когда собирали Пятачка в путешествие скорби, когда обряжали, когда хуй знает откуда пьяненький Винни-Пух хуй знает что приволок ебанутого размера и цвета и на горизонтального своего покойника-друга бессмысленными движениями напялить пытался, пока не пнули его по жопе, когда весь лес в триста глоток на четыре раза по отхрюкавшей свинье изревелся, и холодный пятак от поцелуев ненадолго горячим стал, когда Сова безутешная в пятый раз к гробу кинулась и в четвертый раз пьяная промахнулась и в третий раз тупая ебальником об забор, когда сложили Пятачку короткие его ручки, и на левой ручке его именные Кроликовы дорогие часы нашлись, которые Кролик два года бесполезно искал, и когда бросился к гробу злой Кролик, и вот ни на полхуя не было горя в крике его, а одни только бранные, говенные да хуевые выражения, и очень быстро назрел скандал, и очень быстро произошел, и был пиджак новый на Кролике муслиновый из Парижа, а стал рваный и старый, и отпиздили его лопатой за плохие слова, и отхуярили крышкой, и когда Винни-Пух за покойного друга ебучему грызуну чисто так по-медвежьи на единственное яйцо наступил и по-простому так в рот его выебал за плохие слова, и в ухо его за дурные мысли отъеб, и в нос для разнообразия, и вообще как-то так разошелся здоровый и сильный с огромным хуем бурый толстый медведь, что даже Пятачок в гробу слегка покраснел и немножко так по-покойницки засмущался, и свечка в ручках огонечком затрепыхалась и чуть в пизду не погасла на хуй, и медведя в сторону отвели и всем лесом по жопе пнули, по бурой каменной жопе в черных коксующихся штанах, чтобы порядок мудила знал и скорбел как все, вот как Ослик культурный, к примеру, залупа-то у него тоже не из говна слеплена, семьдесят сантиметров у него залупа у спящего да усталого, а у сытого да у пьяного метр сорок в длину и ведро воды на весу держит, и два ведра держит, и кадку держит, и ни одна баба за всю практику не пожаловалась, даже слониха приятно удивлена была и о новой встрече осла просила, однако же добрые люди ведь на похоронах не ебутся, а фуражку к хуям сымают и хором плачут, как будто это их сейчас землей закидают и деревянным крестом законтрят, и поэтому искренне плакал культурный Ослик, и залупа его роскошная от горя сморщилась и до колена трагически не доставала, а Сова поддатая в могилу стаканы уронила, и на нее хуево весь лес смотрел, пока она вся в соплях в могилу спускалась и вся в грязи обратно без стаканов вылазила, и опять обратно полезла, а весь лес ей, дуре, стройным хором "Стаканы, пизда, не забудь!" орал, а ветер-то хуй его знает откуда дунул и хуй его поймешь кого принесло — то ли Винни-Пух до такой степени обносился, то ли тридцать три больших мужика в медвежью шкуру насрали, заштопали и гулять отпустили, и, конечно, к другу своему покойному с причитанием кинулся, обоссался в дороге, поскользнулся и наебнулся, и орал, и вопил, и вообще в целом не соответствовал, и по мягкой жопе его ботинками, кедами, ластами и копытами каждый первый от всей души пизданул, и по крутой траектории на восток, роняя запонки, полетел медведь рекорд дальности побивать, и когда перестал плакать весь лес, и когда подняли на полотенцах ящик с холодной свининой, и начали опускать, и вспомнили про крышку, и собрались забивать — вот только тогда встал Пятачок и всех на хуй послал. Шуток, долбоебы, не понимают!..

Так давно это было, дети мои, что не охуеть бы вам, лета долгия исчисляя. А да повадился злой ебучий Винни-Пух, блядь, медведь по ночам из берлоги вертикально вставать и до ближайшего теплого хлева со коровы многия приходить. Собачке сторожевой сонной хуй откусит и выплюнет, замок хлипкий невъебенным коготком откроет и выкинет, теплую толстую коровку быстрее, чем "еб твою мать" сказать, скушает и — хуй ночевал. А и поел тех коровок он столько, что сказали об конце-то концов мудрые домотканые крестьяне сами себе:

— А не еб же ли мать?! А не ебена ли в рот такую беду на хуй нам дальше в четыре пизды терпеть?! А не ебать ли в сраку такого вора нам, хули, бля, не мужикам, что-ли, рогатиной пиздюка заколоть?!

Ну, хули... Сказано — сделано. Съедено — насрано. Собрали со всей деревни крепкогрудых да длинноруких пизды давателей да ебла крушителей, дали им во длинны, блядь, руки по рогатине по охуенной от сих до сих и велели:

Читать дальше