Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений

— Ваше величество, нас надули. Жук-то настоящий!

— Что? — гневно переспросил король и побагровел.

А Ионафан сказал:

— Ну а разве это не чудо?

— Вон из моего дворца! — завопил король. — Грязный обманщик!

И он чуть было не раздавил жучка. На счастье, у того были крылышки, поэтому он счел за благо подняться в небо и, дрожа от страха, улетел в лес.

— Никак не пойму, в чем дело, — сказал он главной фее. — Вначале я шел нарасхват, а как только выяснилось, что я не пластмассовый, меня едва не отправили на тот свет.

Но главная фея, погруженная в чтение «Всемирных новостей», рассеянно ответила:

— Пустяки, не принимай близко к сердцу, малыш. С людьми всегда так, чокнутые они какие-то.

В мою дверь позвонили три французских студента с голыми волосатыми ногами и рекомендательным письмом от моего парижского приятеля, художника. Славные ребята лет двадцати или около того, которые почти без гроша в кармане объехали на попутных машинах всю Европу, а сейчас учтиво расспрашивают приехавшую ко мне в гости тетушку, что она думает о черном юморе в послевоенной литературе. Она ничего не ответила, зато осведомилась о ценах на рыбу в Париже. Ее вопрос вызвал у юношей оживленный спор, но в конце концов цена на рыбу была установлена.

Амстердам, по их мнению, прекрасный город. Люди здесь, как они заметили, всегда веселые.

— Ах, мсье, беззаботный народ эти голландцы! Не то что французы.

Вслед за тем они описывают Париж как скопище угрюмых дистрофиков.

— Нет смысла жить, мсье.

— Tiens, [17] Неужели, в самом деле (франц.) - говорю я. Это очень удобное словечко для людей со скудным запасом французских выражений — оно нигде и ничему не противоречит, всегда к месту и свидетельствует о том, что ты внимателен. Но пока я поддакиваю и продолжаю слушать, как тяжело складывается жизнь парижского студента-заочника, мне вспоминаются слова, которые я во время отпуска говорил своей жене на бульваре Сен-Мишель: «Ведь только здесь начинаешь жить по-настоящему, это тебе не унылые физиономии амстердамцев!»

«Еще бы! — воскликнула она. — Народ здесь, по-моему, такой жизнерадостный!»

Что ж, наверно, во время путешествия мы всегда испытываем приятное заблуждение. Убегая от будничной действительности, мы неделю-другую переносим прелести нашего нового образа жизни на город, на ландшафт, на народ. Париж — это лакомый хрустящий бисквит, зыбкая, как желе, иллюзия легкой жизни, в которой каждый с удовольствием принимает участие. Ах, этот беспечный французский народ, как нам хотелось бы прижать его весь целиком к своей летней рубашке! Есть и такие люди, которые свое преклонение перед французской литературой готовы переносить на каждого встречного парижского почтальона, а всех пассажиров метро считать титанами духа. И потом эти очаровательные полицейские! Душечки Шс§! (А как же, мы даже местный жаргон знаем.) Они с таким удовольствием подмигивают девчонкам, а на дежурстве почитывают Вольтера. Такого в Голландии не увидишь.

На фоне всех этих отрадных сердцу заблуждений статья английского ученого, профессора Роберта Пейна, опубликованная в «Нью стейтсмен», звучит парадоксально и иронически. Этот респектабельный джентльмен долгие годы жил в Париже как во сне и вдруг — проснулся, получив зверскую взбучку от полиции, которая со знанием дела разгоняла невинную студенческую демонстрацию возле кафе «Флора». Резиновые дубинки парижских полицейских пробили огромную брешь в иллюзиях этого друга латинян. К своему ужасу, он обнаружил, что в тени Родена можно бесчинствовать так же, как и на Пиккадилли. И вот добротной английской прозой он выражает опасение, что подобные методы едва ли способствуют гармоническому развитию французской культуры. Однако этот человек просто не уразумел, что его отколошматили по ошибке. Резиновой дубинке положено обрушиваться на головы тех, кто не сотрудничает в «Нью стейтсмен», а получает только шишки. И вот ведь незадача: достаточно одного удара по черепу, чтобы больше никогда не рассуждать непринужденным тоном об английских бобби и не умиляться на Шс§. От отпускных иллюзий не остается и следа.

Еще бы, ведь это хрупкий мыльный пузырь. Давайте-ка в августе, собираясь за границу, отправимся туда тихонько, ведь нужно совсем немного, чтобы сквозь блестящую целлофановую оболочку «добродушного национального характера» разглядеть и полицейского агента, и обывателя, и афериста, и бесправного, и скрягу, и жулика. Сколько же их на белом свете, до ужаса однотипных, попирают ногами восторженное сердце отпускника!

«Тhe rеst is silence», [18] «Дальше — тишина» (англ.) - говорит Гамлет. Он тут хотя и ни при чем, но, по-моему, вполне уместно закончить рассказ его словами.

Каждый раз, когда я прихожу в гости к Адри Зюлтвауверу, мне становится стыдно, потому что он все делает лучше меня. Уже наблюдая за тем, как он относится к жене, я чувствую теснение в груди, ибо он прямо-таки осыпает ее знаками внимания и буквально ничто в его тактичном поведении не походит на ту неодолимую лень, которая овладевает мною, стоит только моей спине коснуться мягкого плюша отцовского кресла. В эту минуту моя любовь к жене напоминает любовь Обломова — я бы с радостью кинулся ради жены в пропасть, но бежать за фунтом соли мне неохота, вот почему я старательно пропускаю мимо ушей ее просьбы, тогда как Адри по собственной воле оглашает воздух возгласами вроде «Давай я сделаю!» или «Посиди, Мин, я сам схожу». И он снует по квартире не с тупой покорностью человека, знающего, что в браке все зависит от соотношения «давать» и «брать», а с радостным лицом поклонника Протестантского радиовещания, чьи позывные всякий раз побуждают меня навострить уши.

А видели бы вы, как он обращается со своими детьми! У него их двое — девочка лет около пяти и девятилетний мальчуган, — два этаких микрокосмика, непрерывно извергающих целый фейерверк каверзных вопросов, какими и мое собственное потомство ставит меня в тупик. Но Адри и во время таких бурь незыблем, как скала. Он, точно орел, занимает неприступную позицию, которую своими руками воздвиг из трудов по педагогике и детской психологии. Их можно увидеть в его шкафу: «Трудный ребенок» или «Молодежь наступает» — сплошь солидные трактаты, а главное, он их все прочитал, заложил страницы полосками бумаги, а некоторые фразы подчеркнул четырехцветной ручкой, которая, когда он читает, всегда висит у него сбоку, как меч.

— Сегодня у меня с Аннеке был очень милый разговор, — сказал он вчера вечером и, задушевно улыбаясь, взглянул на меня поверх очков. — Жаль, тебя при этом не было.

— Адри, — крикнула Мин из кухни, — ты не вынесешь мусор?