Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений

Он сидел под безобразным натюрмортом, который самолично намалевал еще мальчишкой лет двенадцати.

— Ах да, подарок…

Мать осторожно развернула бумагу, вынула из коробки сумочку, осмотрела ее, потом опустила на колени.

— Ты не поверишь, но я сегодня видела про нее сон.

— Про кого?

— Как про кого? Конечно, про сумочку, — сказала мать. — Мне снилось, что вы пришли, я вам открываю, вы поздравляете меня и проходите сюда, в гостиную. Я смотрю на вас, а у вас в руках ничего нет — ни коробки, ни свертка. Ничего!

Она бросила на сына непонятный взгляд.

— Думаю, ну ладно, они от меня ни слова не дождутся на этот счет, скорее я себе язык откушу. Ну, вы немножко посидели, потом вижу, ты что-то шепнул Анни на ухо, и Анни вышла. Куда, по-твоему, она отправилась?

Этого Дирк не знал.

— Она пошла покупать сумочку в лавчонке тут, по соседству! — воскликнула мать. — Немного погодя она вернулась. Со свертком. «Пожалуйста, мама». Я развернула бумагу… Боже мой! В жизни не видела более безобразной сумки! Синтетическая. Разрисованная домиками, представляешь?! Вроде тех, что фабрикуют для детей. Я не могла сдержаться. «Дирк, — говорю, — ты же знал о моем желании еще неделю назад. Целую неделю! Так неужели надо было в последний момент, в какой-то паршивой лавчонке по соседству…»

Крупная слеза скатилась по щеке и упала на сумочку.

— О господи! Что я наделала, — ахнула мать, — теперь я не смогу ее обменять.

— А ты намерена обменять ее? — спросил Дирк.

— Ну конечно! — воскликнула она. — Это же замша.

Для меня это слишком марко.

За вокзалом у реки на тумбе сидел мужчина и смотрел на воду.

— Чайка, — медленно произнес он. — Очень изящная птица. Я люблю чаек. И вообще птиц. А ты?

Он посмотрел на меня спокойным испытующим взглядом.

— Я тоже считаю их красивыми птицами, — ответил я.

Он ухмыльнулся и кивнул с таким видом, словно получил новое подтверждение своему тезису. Пятидесятилетний толстяк неопределенного покроя. С одной стороны, он чем-то напоминал торгового представителя, а с другой — вполне мог сойти за отставного капитана дальнего плавания, который испытал так много приключений во всех портах мира, что теперь мог позволить себе расслабиться, сидя на тумбе. Он был похож на яйцо, о котором с уверенностью не скажешь, вареное оно или нет.

— Я люблю чаек, — упрямо повторил он. — И Рихарда Таубера. [32] Таубер, Рихард (1892–1948) — австрийский певец И просто наблюдать, как из канала вытаскивают машину. И домашнюю колбасу. И «Эгидий, [33] Эгидий — персонаж средневекового нидерландского фольклора где ты сгинул?» И жажду, когда есть пиво. И помолчать с хорошим другом. И мягкие прямоугольные бумажники. Я люблю все это. «Я тоскую по тебе, мой друг». Опять Эгидий. Правда, красиво? А что любишь ты?

Он снова подарил мне спокойный заинтересованный взгляд. Я лихорадочно приступил к самоанализу, но не успел еще составить свой перечень, как он заговорил снова:

— Сижу на тумбе. Просто так. Раньше никогда не сидел на тумбе. Я — и на тумбе? С ума сойти. Я служил в Филармонии. Люблю музыку! Хорошие марши. И Рихарда Таубера. И гладить лошадь. А иногда рядом бежит красивая собака. Тоже хорошо. Теперь я всегда задаю себе вопрос: тебе это по душе? Расслабиться — вот в чем дело. Взять мои брюки. Они тесные. Я расстегиваю верхнюю пуговицу и расслабляюсь. У меня никогда не было возможности расслабиться. Никогда в жизни. Сперва надо было ходить в школу. Ах, только бы Питье хорошо учился. Дополнительные уроки, всякая муштра и зубрежка. Наконец бумажка получена, и тут вскоре обручение. А там копить на всякий хлам, на собственный домик. Да, брат, все у нас было. И кожаные кресла, и подставочки для ножей, и чашки для споласкивания пальцев за обедом. Да, любезный, чашки для ополаскивания пальцев у нас тоже были! Потом пошли дети. Ах, только бы они успевали в школе. Опять дополнительные уроки. Снова муштра и зубрежка. Расслабляться было некогда. Надо было экономить и воспитывать своих несмышленышей, пока они не созреют для кожаных кресел и чашек для омовения пальцев. А теперь внуки. Целый выводок. Но я не хочу их видеть. Говорю жене: иди одна. Без Пита. Ведь я прекрасно знаю, что получится. Войдешь в дом человеком и сразу рухнешь на колени. Превратишься в деда и останешься им до конца жизни. И тогда тебе каюк. Захочется пойти с ними в зоопарк. Потом они придут обедать, эти несмышленыши. И все начнется сначала. Ах, только бы они успевали в школе. Дополнительные уроки. Хватит! Я хочу расслабиться. Хочу быть Питом. Мир меня не волнует. Политика? Без меня. Пусть другие занимаются этими безобразиями. Я сижу здесь на тумбе и расслабляюсь.

Он вытащил сигару.

— Видишь сигару? Теперь я спрашиваю себя: что ты хочешь? Закурить ее? Нет, я не хочу курить. Я хочу ее выбросить. И раз — бросаю.

Он кинул сигару в воду.

Мы оба проводили ее взглядом.

— А еще я люблю облака на небе. И осенний дождь. И книгу «Она» Райдера Хаггарда, но я ее потерял. И снег. Не мокрый, а хрустящий. По нему приятно идти. Скрип, скрип. И домашнюю колбасу.

Мужчина проснулся внезапно. Часы показывали три. Он поднялся с кровати, включил свет и подошел к зеркалу. Долго стоял перед ним, внимательно изучая свое мясистое дряблое лицо, сначала просто заспанное, но мало-помалу принявшее сердитое выражение.

Ну прямо бабья какая-то физиономия, подумал мужчина и отвернулся. Потом торопливо оделся и с ботинками в руках спустился по лестнице, на цыпочках, чтобы не разбудить хозяйку. А то шуму будет! Как он устал от всего этого. Они же повсюду за ним охотятся. В магазин за покупками пойдет, так и там его не оставляют в покое. Но он держал себя в руках. Бороться было бесполезно.

Ботинки он надел, только когда вышел на улицу. Луна сегодня что-то, как никогда, яркая. И он двинулся вперед строевым шагом, словно солдат. Ему была известна самая короткая дорога. Сперва пройти по улице до конца и через мост. Потом — по набережной на площадь.

У большого старинного здания, в котором размещалась школа, он остановился и счастливо улыбнулся, потому что его мальчик уже стоял у ворот, весь в лунном свете.

— Привет, Гер.

— Привет, пап.

Взявшись за руки, они пошли по ночному городу.

— Как там мама? — спросил мужчина.

— Все в порядке, па, — ответил мальчик.

— А тот дядя? Как он к тебе относится?

— Ничего, папа.

— Ты уж его не называй папой, — сказал мужчина, с трудом сдержав злость, — потому что он тебе вовсе не отец.

Но и не груби, будь послушным. А то мама будет огорчаться.

На перекрестке они поравнялись с группой строительных рабочих из ночной смены, которые что-то копали.