Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений

— Пойду пешком, — ответил я.

— А ты пойдешь по маленькой дорожке под мостиком? — спросил он чуть ли не с надеждой.

— Да, — кивнул я, потому что не хотел отбирать у него этот мостик.

— Мы там поедем на трамвае, — объяснил он. — Когда увидишь меня в окне, помаши, ладно?

Я обещал. В Гааге он помог поезду остановиться, изо всех сил тормозя правой ногой. На перроне его мама пошла купить цветы. Когда я спускался по лестнице, он окликнул меня. Широко улыбаясь и прижимая к груди медведя, он сидел на корточках за прутьями решетки и махал мне вслед. Я тоже с улыбкой оборачивался и махал в ответ до тех пор, пока не прошел через контроль. День начался хорошо, У меня появился друг.

Посвящается М.

Самое замечательное в писательском ремесле то, что ему невозможно научиться.

Можно научиться самым мастерским образом очистить селедку или обстругать доску.

Но не родился еще писатель, который, довольно потирая руки, встанет из-за рабочего стола и скажет жене: «Полный порядок, Мари, я только что добил специальную литературу, теперь я умею писать».

Но если вопреки ожиданиям он все-таки родился, то я не рискну совать руку в полымя его прозы.

Нет, научиться писать невозможно.

Это вечная проба пера: может, сегодня получится? — вечная надежда на удачу. И сколько блаженства в этих муках. Только представить себе, что в один прекрасный день вдруг сядешь и начнешь писать так же легко и просто, как чистят селедку или стругают доску. Вот был бы ужас. Ведь тогда тебе уготована пустыня иссушающей душу тоски. Ты навсегда распростишься с той полной опасности, прекрасно-отвратительной и отвратительно-прекрасной формой жизни, какой является писательство. В совершенстве владея профессией, ты будешь пописывать одной левой и уныло влачить это тяжкое бремя до конца дней своих.

Такого я не хочу.

Нет, чудо писательской профессии в невозможности достичь совершенства, ибо лишь тогда обеспечена тебе необозримая череда светлых, сумрачных и черных дней, пресечь которую дано лишь смерти.

Проба пера, и не более. Проба пера: может, получится?

А иногда, когда тебе кажется, что вот наконец получилось, испытывать ни с чем не сравнимое счастье. Но зачастую, как выясняется впоследствии, ты радовался напрасно, не получилось у тебя ровным счетом ничего. А значит, запущенная тобою красавица ракета в цель не попала, и все твои восторги были преждевременны.

Но и в этом есть свой смысл.

На этом держится ветер.

Вечный ветер сладко-горького сомнения.

Один пожилой коллега как-то говорил мне:

— Иногда среди ночи я просыпаюсь и с ужасом думаю: завтра утром я позабуду все слова. И больше их не вспомню. При этой мысли меня прошибает холодный пот.

Таково отчаяние, темная сторона счастья.

И тем не менее стоит попробовать еще раз.

Бывают дни, когда перо- не желает сдвинуться с места. Что хочешь, то и делай: не желает, и все. Но если ты, невзирая ни на что, упрямо продолжаешь свои отчаянные попытки, перо внезапно возвращается к жизни и заводит хоровод слов, на который ты смотришь с восторгом, как ребенок на ветряную мельницу.

Видишь? Все опять пошло на лад.

Здесь нет ни капли той уверенности, с какой очищают селедку или стругают доску. Ни капли. Выкинь это из головы. Здесь тебя всегда подстерегают тернии или розы.

И это тоже прекрасно.

Это наполняет твои дни страхом, радостью, надеждой, Усилием и вдохновением.

Спокойствие обманчиво.

Взрыв может произойти в любую минуту. Но не исключено, что это будет трубный глас. Есть и такая вероятность. Единственное, что от тебя требуется, когда ты пишешь, — максимум стараний и минимум посторонних мыслей. Честно дари сомнению его толику огня. И согревай рукою перо. И не слишком отчаивайся, читая книги, которые написаны столь нечеловечески прекрасно, что тебе остается лишь сказать: «Дайте мне лечь. Я хочу умереть».

Дай бог памяти, кто же из художников сказал: «Когда я вижу Рубенса, мне хочется взяться за кисть, а когда вижу Рембрандта, мне хочется бросить живопись навсегда».

Поэтому дни, когда идешь смотреть Рембрандта, нужно строго отделять от других. Сделай это в отпуске, когда твое перо отдыхает. Вернее, должно отдыхать. Хотя уже спустя четыре дня жена говорит мне: «Ради всего святого, садись писать. Ты же вконец извелся».

И я сажусь. Чтобы проверить, захочет ли писать мое перо. Ведь кто его разберет.

И в этом чудо моей профессии. Каждое утро я берусь за перо и ищу ответ на вопрос: «Сегодня хорошая погода?»

Утром на набережной одного из амстердамских каналов я увидел нарядный рыбный лоток и не устоял — купил селедку.

— Лучку? — спросил продавец в белом халате, широкоплечий здоровяк с седеющей шевелюрой — на вид точь-в-точь футбольный фанатик, который все выходные пропадает на стадионе.

— Лучку не надо, — отказался я.

Поодаль ели селедку двое приятелей в комбинезонах.

— Кто-то ест с луком, а кто-то без лука, — глубокомысленно заметил один из них.

Продавец кивнул.

— Я вот лично предпочитаю ее в чистом виде, — сказал второй, слегка рисуясь, как девушка, только что заметившая свою привлекательность.

— Еще одну, — попросил я.

Нарезав селедку, продавец тут же запустил лоснящуюся руку в кастрюлю с луком.

— Нет-нет, не надо! — воскликнул я.

Он виновато улыбнулся и сказал:

— Задумался немного.

Приятели в комбинезонах тоже взяли по второй и затеяли пустяковый спор, в котором ни один не хотел уступать.

Когда, уже расплатившись, я сел за столик у окна в ближайшем кафе, они все еще спорили, жестикулируя для голландцев чересчур темпераментно.

Один крестьянин как-то говорил мне, что стоит рано утром закричать первому петуху, как все остальные петухи в округе тоже начинают голосить, только чтоб его перекричать. Мужчины, по-моему, берут с них пример.

— Что вам угодно? — спросила пожилая официантка.

— Кофе.

Не успела она добраться до буфета, как в кафе вошла неряшливо одетая толстуха, которая несколько месяцев назад перекрасилась в блондинку, но очень скоро затосковала по природному каштановому цвету, а потому щеголяла теперь пегой шевелюрой.

— Ты слышала? — крикнула она официантке.

— Что?

— Сын того человека, который торгует селедкой напротив кафе, вчера врезался на мопеде в трамвай. Ты знаешь, он ведь умер. Доктора в больнице не сумели его спасти. Отцу сообщили об этом полчаса назад.

Официантка поставила передо мной чашку кофе.

— Надо же… — пробормотала она.

Я глянул в окно.

Спорщики в комбинезонах ушли. Продавец, крупный, широкоплечий, привычно чистил селедку.