Феликс Кривин - Гиацинтовые острова

Огненный луч — от первых костров.

Газовый луч.

Электрический луч.

Рентгеновский луч.

И наконец, луч лазера. Всесильный луч, который, по примеру своего далекого предка, проникнет на другие планеты.

И что оставит он там?

Хотелось бы — чтоб тоже лучи.

Лучи должны рождать только лучи, а не мрак, которого и без них достаточно в космосе.

Падает космос на Землю.

Дождями метеоритов, космической пылью, потоком частиц…

Оседает космос на Землю.

Приживается на Земле.

Со своим космическим холодом и безразличием ко всему. Со своими вспышками, взрывами и космическими катастрофами. С черной ночью и такими далекими звездами, что до них невозможно когда-нибудь долететь.

Оседает космос на Землю.

С каждым веком все больше и больше…

С каждым годом все больше и больше…

С каждым днем…

И уже не знаешь, чего на Земле больше: Земли или сосмоса? Тепла или света, ночи или дня?

В каждом растении — космос.

В каждом строении — космос.

В каждом движении, в каждом брошенном взгляде.

Чего на Земле больше: Земли или космоса?

Трудно сказать.

Поэтому так дорого нам все земное.

Мозг человека — это вселенная, со звездами мыслей и космическими вспышками чувств, с обитаемыми планетами, на которых живут его знакомые, и мало знакомые, и те, о которых он только слышал или читал. И те, которых не было никогда, и те, о которых никто не читал и не слышал, тоже обитают в этой вселенной, только в этой вселенной, потому что здесь они рождены.

И сам человек живет во многих вселенных — во вселенных своих знакомых, друзей и врагов. И в каждой вселенной выглядит он иначе…

Человек — это вселенная, вмещающая миллионы вселенных, это часть, которая больше целого, вопреки законам арифметики и другим, еще более строгим законам.

С начала на Земле не было жизни. Были горы, реки, океаны. Все было. А жизни — не было. Такое в природе нередко случается: кажется, все есть, а жизни — нет.

Впрочем, Земля уже тогда выделялась среди других планет: на ней происходила борьба между сушей и океаном. Две стихии — земля и вода — не могли поделить между собой планету. То победу одерживал океан, и тогда целый материк погружался в пучину, то верх брала суша, поднимая над океаном новый какой-нибудь материк.

Шли дожди: это океан высаживал на суше десант. Но и на собственное дно он тоже не мог положиться: его нужно было постоянно держать внизу, а стоило дну подняться, и оно становилось сушей…

Миллиарды лет длилась эта борьба. Суша была тверже, океан изнемог, и его когда-то прозрачная гладь покрылась хлопьями пены. И уже, казалось, сдался океан, и уже суша вознесла до небес свои горы, свои голые скалы — в знак победы и торжества. Но в это время — в это самое время! — в пене океана возникла жизнь. Жизнь возникла из пены, из борьбы и, как всегда бывает у того, кто не мог торжествовать

Жизнь — это было ново, и непривычно, и, по тогдашним законам, не принято. Камни не признавали жизни. Скалы не признавали ее. И вся суша долго еще не могла примириться с жизнью. И она цеплялась за каждый клочок континента, за каждый маленький островок, потому что там не было жизни. И опять продолжалась борьба.

Нужно сказать, что при всей своей привлекательности жизнь имела целый ряд недостатков, и главным из них была ее неизбежная смертность. Там, где не было жизни, не было и смерти, а отсутствие смерти почти равносильно бессмертию. Кроме того, жизнь требовала условий. Она не могла существовать где угодно и когда угодно, ей нужны были условия, приемлемые для жизни. Словом, жизнь имела свои неудобства, и это при том, что она не достигла еще такого высокого уровня, на котором удобства становятся главным условием жизни.

В своем начале жизнь была еще очень несовершенной. Не было разумных существ. Не было неразумных существ. Вообще не было существ, а были существа-вещества, доклеточные организмы. Те, кого мы сейчас пренебрежительно называем простейшими, имеют хотя бы по одной клетке, а доклеточные не имели даже одной клетки на всех. Можно себе представить, насколько это была примитивная организация. С одной стороны, всем еще хотелось жить по-старому, то есть вовсе не жить, потому что слишком сильна была природа вещества. Но уже природа существа звала к новой, пусть не очень совершенной, одноклеточной жизни.

Так появилась характерная для всякой жизни борьба: борьба нового со старым — в отличие от существовавшей прежде борьбы старого со старым, чему примером служит борьба стихий.

Впервые на земле научились чувствовать время — не ценить (этого как следует не умеют и сейчас), а просто ощущать его на себе, как ощущает его все живое. Поэтому первые жители Земля так лихорадочно гнались за жизнью, которая от них ускользала, уходила к тем, кто приходна после них. Можно сказать, что жизнь началась с ощущения времени. Может быть, поэтому она так быстротечна: она торопится, потому что чувствует время.

Сейчас уже невозможно сказать, сколько длились доклеточные времена, так же, как невозможно установить, кто построил первую клетку. Вероятно, это был такой же доклеточный, только по своей организации превосходивший всех остальных.

Должно быть, он понял: чтобы не раствориться в мертвой природе, нужно себя организовать, нужно заключить себя в строгую форму клетки, со своей оболочкой, со своей протоплазмой, а главное — со своим ядром.

Доклеточный стал одноклеточным. Быть может, его осенило внезапно, а быть может, это был труд всей его жизни и — что гоже не исключается — непризнанный труд. Можно себе представить, как он носился со своей клеткой, доказывал, что это форма более высокой организации, рисовал фантастические, невероятные перспективы. И надо себе представить психологию доклеточных (у них еще не было психологии, поэтому ее надо представить), чтобы понять, как они над ним потешались, каким посмешищем был этот одноклеточный со своей единственной клеткой. Для доклеточных, в которых вещество все еще преобладало над существом, жизнь была стремлением вернуться в состояние покоя. Этот физический закон нередко вытеснял все другие законы, например, законы движения и развития. Идеалом движения был покой. Смерть была идеалом жизни.

Впрочем, большим преимуществом жизни является то, что она никогда не осуществляет своих идеалов.

Новое борется со старым, иногда погибая в этой борьбе, но порождая другое, еще более новое. Поэтому не исключено, что у первого одноклеточного в конце концов отобрали клетку, а он уже не мог жить без клетки и перестал жить. Но форма более высокой организации торжествовала, появлялись все новые и новые одноклеточные, и таким образом память о первом одноклеточном не исчезла (хотя настоящей памяти тогда еще не было).