Феликс Кривин - Гиацинтовые острова

Говорят, что панцирным моллюскам все же удается устоять перед суровой стихией благодаря их внешней обтекаемости и способности присасываться к любой поверхности. Но, видимо, и эти их свойства связаны с тем, что им приходится многое повидать…

И только перед смертью, в самом конце, Хамелеон выражает свой протест общему фону. И тогда на этом фоне появляется что-то ярко-пурпурное, заявляющее о себе на весь мир, опровергающее любой фон, который делал незаметным Хамелеона. Теперь он заметен, теперь его хорошо видно всем. Идите, смотрите — вот как умирают Хамелеоны.

Насколько в худшем положении находятся моллюски, у которых пищевод проходит через мозг, — так что каждый проглоченный кусок наталкивает на размышления. А также моллюски, у которых пищевод проходит через сердце, что ведет к глубоким переживаниям по поводу каждого проглоченного куска. Вот когда поломаешь голову да потреплешь нервы из-за каждого куска, тут только и оценишь, как это хорошо, когда желудок отдельно.

Были когда-то такие животные.

Птицы тоже летают, но это ни в ком не вызывает отвращения, все давно привыкли, что птицы летают. А летучие мыши летают — и это ставится им в вину. Считают, что рожденный ползать летать не может, хотя истина эта в наше время уже опровергнута, ее отстаивают лишь те, кому спокойнее ползать.

Дело в том, что кров Саланганы является одновременно пищей — для некоторых любителей полакомиться за чужой счет. И она целый месяц строит свое гнездо, чтобы его, как изысканный великатес, съели в каком-нибудь ресторане… Их съедают на сотни тысяч долларов — сколько же на эту сумму нужно построить гнезд?

Кулик-Сорока тоже страдает гигантоманией: если уж высиживать, то непременно что-то большое. И Кулик-Сорока выбирает самое большое яйцо (пусть чужое, но самое большое) и карабкается на него, и съезжает вниз, и снова наверх царапается, потому что, вы же понимаете, хочется высидеть что-то очень большое. Чтобы не зря сидеть.

Загадки времени и пространства… Бывает же так: чем больше у нас пространства, тем меньше у нас времени, а чем больше у нас времени, тем у нас, к сожалению, меньше пространства… Травянистая лягушка в неволе живет восемнадцать лет, а на воле всего лишь четыре года. Все дело во времени и пространстве: много пространства — мало времени. В неволе и четыре года тянутся восемнадцать лет, а на воле и восемнадцать лет пролетят за четыре года…

Здесь необходима оговорка: распростертые крылья, столь уместные в небе, представляют огромное неудобство на земле. При населенности нашей земли если б все ходили с распростертыми крыльями… Вот поэтому-то способность летать включает в себя способность, когда нужно, складывать крылья.

Кстати о статистике смертности и об умении ходить. Ученые подсчитали, что по степени предусмотрительности, которую проявляют пешеходы, переходя улицу, на первом месте стоит гусь: он почти никогда не гибнет под колесами транспорта. За ним следует свинья, потом кошка. Курица и собака делят четвертое место. Самое последнее место занимает человек.

У Осьминога тоже нога на все руки: вкус у нее — что у твоего языка, нюх — что у твоего носа. А если случайно потеряет ее Осьминог, нога будет продолжать добросовестно добывать пищу. Не себе, конечно: какой из нее едок? Из нее плохой едок, зато хороший кормилец. Хотя — и с этим никто не станет спорить — трудней быть кормильцем, чем едоком.

Чем выше поднимаешься в гору, тем разреженней воздух, то есть тем меньше в нем кислорода и тем больше требуется крови, чтоб разносить кислород. Потому что его приходится разносить маленькими порциями.

Ее можно назвать и Летучей Лисицей, так ее, во всяком случае, иногда называют. И еще ее называют Калонгом — имя не такое звучное, как Собака, но так уж случилось, что эту летучую мышь сначала называли Летучей Собакой, Летучей Лисицей, а потом взяли да и назвали Калонгом, просто Калонгом. Чтоб не путать ее с другими собаками, лисицами, а заодно и мышами.

Это очень верное наблюдение: рожденные ползать иногда достигают вершин как раз благодаря умению не отрываться от своего грунта.

Жаль, что не все черепахи помнят о Черепаховых островах. Некоторые вообще забыли, зачем они живут, и если и продолжают жить, то только по привычке. (О привычке см. трактат «Самооборона без оружия», а о черепахах, которые живут по привычке, см. рассказ «Как черепаха Эмида и бабочка Поденка встречали Новый год»)

Скользящие по поверхности не всегда безобидны: среди донных бокоплавов хищников мало, среди поверхностных—большинство.

Фаланга тоже не способна ограничить себя в еде (если ее не ограничивают обстоятельства). И она будет есть, пока не лопнет, а когда лопнет, тогда ей будет незачем есть. Вот, казалось бы, полное благополучие, но фаланга не может его перенести. Очень многое она может перенести, но не может перенести полного благополучия.

Либо уж совсем по течению, либо прямо-таки и вовсе против течения, — и почему эти рыбы так любят крайности? У одних камбал оба глаза на правой стороне, у других — оба глаза на левой стороне, разве можно правильно видеть мир, имея такие крайние взгляды?

Честно говоря, это был безымянный паук, а имя Арахна дано ему лишь потому, что для паука это самое подходящее имя. Ведь все пауки относятся к классу арахнид, то есть, по-русски говоря, паукообразных, так что любого паука можно назвать Арахной, то есть, по-русски говоря, Пауком.

Много было на свете безымянных пауков, имен которых не сохранила археология (наука о предметах далекой древности), а точнее — арахнология (наука о пауках). А их бы стоило сохранить. Ведь это пауки первыми покорили сушу, когда весь животный мир еще прохлаждался в воде, и она первыми изобрели самолет, соткав его из собственной паутины.

Во всех трех случаях Лягушка не ошибалась.

Более известно выражение: «Искусство требует жертв», но ему, конечно, не принадлежит монополия. Наука требует жертв не менее настоятельно, чем искусство. А что не требует жертв? Все требует жертв. Одни жертвы ничего не требуют.