Ярослав Гашек - «Борьба за души» и другие рассказы

Местек начал рассказывать о взаимной любви Пепины и Франтишка, о том, с каким восторгом всегда смотрела маленькая блошка, как танцует ее друг-артист.

— Никогда в жизни, — говорил Местек, — не видать мне больше таких интеллигентных созданий. Выродились нынче блохи. Какие-то стали непонятливые. А может это новая блошиная порода… Недавно я купил у сторожа из богадельни целый пузырек блох, но все оказались никудышными. Были у меня блохи из полицейской дирекции, из нескольких сиротских приютов, блохи из пансиона «Счастливая обитель», блохи из исправительного дома, из разных казарм, блохи из ломбардов, из нескольких гостиниц, из Каролинума и Клементинума, блохи из женской гимназии и Производственной ассоциации, из Эмаузского монастыря. И все оказались бездарными. Нашлись, правда, две-три, которых можно было бы назвать одаренными. Но жуткие лентяйки. Карьера их не привлекала. Они сбежали, пренебрегши большой и лучезарной славой, которая их ожидала. Новое поколение блох никогда не сможет похвастаться ни таким Франтишком, ни Пепиной. Достоинства их нельзя передать в нескольких словах, их можно только почитать, ими можно восторгаться…

Мы снова впали в меланхолию, и перед нашим мысленным взором встало триумфальное турне с блошиным цирком по Чехии и Моравии, с недолгими гастролями в Венгрии, откуда нас выставили мадьярские жандармы, усмотревшие в блошином цирке скрытую панславистскую пропаганду.

Кое-где в Моравии нам совало палки в колеса духовенство.

Приходский священник в Гельштыне, когда я посетил его, чтобы пригласить на представление блошиного цирка, сказал:

— Я не могу рекомендовать своей пастве посещение вашего заведения, которое не может принести вам благословения господня, поскольку дрессировка блох противоречит человеческому естеству. В средние века в монастырях, как пишет аббат Ансельмус, блохи, кусая по ночам монахов и не давая им спать, принуждали их бодрствовать и денно и нощно славить творца.

— Следует ли вас понимать так, что блох вы считаете за священных животных? — спросил я. — В таком случае смею вас заверить, что в нашем цирке выступают потомки тех блох, которые кусали младенца Христа в родном хлеву в Вифлееме.

Мы подрались, и я его обработал по всем правилам бокса. Но в конечном счете нам все равно пришлось убраться в горы, так как священник науськал на нас весь край, вплоть до самого Валашска.

Местек прервал безмолвные воспоминания:

— Если быть предприимчивым и набраться терпения, то обязательно возьмешь верх над людской глупостью. Главное знать, с какого конца ухватиться. Неважно, нарисовал ли ты, скажем, утку или что-нибудь еще; важно другое — убедить людей, которые пришли на нее посмотреть, что это не утка, а ягуар. А не выгорит одно дело, должно выгореть второе, третье.

— Люди — страшные олухи, — продолжал развивать свою философию Местек, — чем больший вздор, чепуху, явную глупость им предложить, тем больше народу раскошелится, чтобы ее увидеть. Жаждет народ нового, и все тут… Как вы считаете?

— По-моему, очень мало людей мыслит самостоятельно, — сказал я. — У кого свой определенный взгляд на вещи, тот такие штуки смотреть не ходит. А в наш балаган набивалась публика, которая верила, что увидит все, что мы им обещали показать. Помните нашу летучую мышь, которую мы поймали за Прагой, а выдавали за летающую ящерицу из Австралии? И все безотказно гнали свои двугривенные, чтобы ее увидеть. Или помните, как народ дрался из-за билетов, чтобы увидеть молодого удава, который задушил английского вице-короля в Индии? А это был, всего-навсего, малюсенький уж. А помните, сколько было народу, когда Пепичек Ванек из Коширж представлял орангутанга с острова Борнео?

— Ох и сволочь же был, — заметил Местек, — еще бы мне его не помнить! Перед последним представлением затребовал с нас двадцать крон. Что, дескать, за пятнадцать крон и стол изображать орангутанга не станет. А ведь зарабатывал, стервец, хорошие деньги на фруктах и конфетах, которые ему люди кидали в клетку. Складывал все в уголок, а вечером, когда балаган закрывался, ходил продавать торговке напротив. Потому я и не хотел ему прибавить. А он взбеленился и в самый разгар представления как затянет: «На Радлицкой мостовой». Ох, и паника поднялась! Тогда нас выслали из Табора. Мумию английского короля Ричарда III мы все же сумели лучше провернуть. А ведь это всего была свернутая овчина… Целых полгода прошло, пока это дело не лопнуло. Вы тогда замечательно складно перед этой овчиной объявляли:

«Почтеннейшая публика! Перед вами один из самых страшных и величайших извергов, которые когда-либо восседали на королевском троне. Этот король-подлец, физическое уродство которого превратило его в кошмарное чудовище и страшилище, купавшееся в крови бесчисленного множества своих жертв и коварством и кровожадностью своей повергавшее в ужас самого Шекспира, этот королевский выродок был высушен, каковым ныне в виде мумии, сиречь законсервированным, предлагается вниманию почтенной публики…»

— Потом этого Ричарда III, — напомнил я, — у нас конфисковал один окружной начальник.

— Но из этого явствует, — мудрствовал далее Местек, — что на свете нет ничего невозможного. Бьюсь об заклад, что добрая половина человечества кормится жульничеством всякого вида и свойства. Сейчас для нас самое важное — придумать что-нибудь новенькое, что показать публике. Преподнести ей, так сказать, небольшой сюрпризик. И так заморочить голову, чтобы каждый сам нам делал рекламу. Показать им что-нибудь…

— Да бросьте вы это свое «показать да показать», — произнес я, чертя палкой на песке. — Зачем это «показать». Надо идти дальше. Вы меня понимаете? Ничего публике не показывать!

— Хоть какой зряшный камешек… — жалобно откликнулся Местек, — я всегда что-нибудь показывал.

— Никаких камешков! — сказал я решительно. — Это идиотизм. Старая школа. Я вам говорю, мы вообще ничего не будем публике показывать! В этом-то и будет вся соль. В этом будет наш сюрприз. Вот вы говорите «хоть бы камешек», как это делалось прежде. А как это делалось? Объявлялось: «Этот камень с Марса». Публика уходила под впечатлением, что что-то видела. Сюрприза никакого! Но когда она не увидит совсем ничего, вот тогда впечатление будет полным, с сюрпризом. Смотрите! — Я вычертил на песке план. — Балаган будет круглый, просторный. Без окон, без дыр в крыше. Темень должна быть кромешная. Два входа, оба занавешены. Один спереди, через который публика входит. Второй служит выходом, это задний. Огромные анонсы: «Невиданно — неслыханно! Сюрприз, который не забывается! Только для взрослых мужчин! Женщины и дети не допускаются! Солдаты платят половину!»