Владимир Бабенко - Записки орангутолога

Отец Федор махнул своим ученицам лыжными палками и устремился дальше.

Сегодня давали «Дона Хоакино». Это был, с точки зрения рабочего сцены Вани, очень трудный спектакль. Во-первых, во время представления менялись три задника: горный пейзаж, средневековый замок и море. Во-вторых, на сцену несколько раз выносили массу настоящей хрустальной посуды, за которую готова была оторвать голову любому: и актеру, и просто рабочему сцены милейшая Мария Максимовна — хранитель реквизита. Кроме того, в спектакле был задействован особый фиолетовый занавес.

Этот занавес не просто раздвигался в стороны, но застыв в терминальном положении красиво свисал по бокам сцены, придавая романтический шарм всему спектаклю. Занавес, кроме своей эффектной изысканности, обладал еще одной особенностью: он был очень труден в управлении. Им манипулировали два человека. Их действия должны были быть абсолютно синхронными, для того чтобы пурпурные половины занавеса одновременно расходились и красиво провисали по обе стороны сцены, наподобие огромных, особого рода оконных, так называемых, «французских» занавесок, перетягивающихся шлейкой и от этого обретающих тонкую талию.

Режиссер долго дрессировал Ваню, заставляя его смотреть, как на другом конце сцены тянет свою веревку ветеран театра дядя Миша. Режиссер требовал, чтобы Ваня действовал строго синхронно с аналогичными действиями дяди Миши. Только в этом случае занавес расходился на две половины плавно и красиво.

Грянула музыка и спектакль начался. Режиссер махнул рукой, дядя Миша и Ваня стали тянуть веревки. Занавес мягко раскрылся.

В углу сцены дон Хоакино, просыпаясь в роскошной кровати, пел о том, как хорошо он провел ночь и о том, как хорошо он проведет и день.

Рядом с кроватью стоял туалетный столик со множеством хрустальных пузырьков, флакончиков, баночек и графинчиков — единственных «живых», настоящих предметов реквизита на всей сцене.

Дон еще раз пропел, что надеется хорошо провести день и потянулся было к своим блестящим скляночкам. В этот момент на одном крыле (естественно Ванином) красивого занавеса внезапно ослаб поясок, из-за чего эта часть гигантской сиреневой портьеры слегка съехала к центру сцены, смахнув с туалетного столика сверкающий хрусталь и скрыв от зрителей испанского жизнелюба. Но по неписаным театральным законам при поднятом, даже частично, занавесе спектакль не прервался. Актер продолжал петь уже из-за укрытия, сообщая невидимым ему зрителям, что несмотря ни на что, день все-таки будет удачным.

В это время за кулисами появился режиссер и шепотом, чтобы не мешать Хоакино славить грядущий день, потребовал приспустить и другое крыло занавеса для восстановления симметрии.

Опускать вторую половину занавеса режиссер погнал несчастного Ваню, так как дядя Миша ушел в буфет. Однако узел, завязанный ветераном сцены, был очень хитрым, и Ваня никак не мог с ним справиться. Режиссер посмотрев на Ванины мучения понял, что его мечты о красивом спектакле рухнули и приказал прервать действие, опустив основной, парадный занавес.

Из-под потолка сползло тяжелое, желтое, расшитое солнцами полотнище, полностью лишив зрителей возможности видеть, что творится на сцене. Дон Хоакино замолк и стал собирать битый хрусталь. Режиссер приказал всем женщинам уйти со сцены, так как он будет ругаться.

Знатные испанки попрятались за декорации, а режиссер созвал на экстренную «пятиминутку» всех мужчин. Большинство из них с виду были истинные гранды и кабальеро и только двое нищие — одетые в спецовки Ваня и пришедший из буфета дядя Миша.

Режиссер ходил, размахивал руками, указывая на следы хронического бардака и в декорациях, и в реквизите, матерясь столь профессионально, что его слышали только на сцене, но отнюдь не в зрительном зале. Говоря о беспорядке, он указал на какую-то веревку, совершенно ни к месту, на его взгляд, свешивающуюся с потолка и с остервенением дернул ее. Знающий назначение веревки дядя Миша в голос крикнул: «Не надо!», но было поздно — сверху немедленно упал задник «Вечернее море», накрыв и режиссера, и внимающих ему мужчин синим марлевым полотном. Это не остановило режиссера и из-под хлопчатобумажных волн продолжал доноситься его ровный, приглушенный, нескончаемый, как морской прибой, мат.

Единственный, кто уцелел в этом шторме, был суфлер, прячущийся в своей будке. Так как спектакль не шел, то и он молчал. Но когда он увидел всю мужскую часть труппы театра во главе с режиссером беспомощно барахтающихся в синей марле, он не выдержал, и из его подземелья раздались взрывы оглушительного, прямо-таки, мефистофельского хохота.

В зрительном зале, который был изолирован от сцены парадным солнечным занавесом, ничего этого не видели. Но по доносившимся со сцены звукам — подозрительному рокоту, крику «Не надо!» и неуемному смеху — зрители понимали, что там разыгрывается какое-то захватывающее действие. И публика стала громко хлопать, требуя, чтобы подняли занавес и ей тоже дали посмотреть.

Занавес подняли через десять минут. Оркестр вновь грянул увертюру. И дон Хоакино во второй раз за этот вечер пропел, как хорошо он провел ночь и надеется, что и день будет такой же. При этом, когда он взглянул на свой туалетный столик, где сиротливо стоял единственный уцелевший от взмаха французской «портьеры» хрустальный пузырек, на лице у дона появилась загадочная улыбка. А во втором акте, когда дон Хоакино появился на берегу лазурного моря, из-под земли вновь, не сдержавшись хохотнул владыка преисподней. Но Ваня не слышал сатанинского смеха, так как в это время уже привязывал этикетки к трясогузкам. И все потому, что Ваня был не только рабочим сцены. Он еще был и лаборантом отдела орнитологии Кунсткамеры.

Ваня пришел в птичий отдел ровно через неделю после того как орнитологи осиротели — их покинула лаборантка Леночка. Она была ленива, мало интересовалась биологией вообще и орнитологией в частности и не отличалась аккуратностью. Зато у нее были удивительно развиты бюст, бедра — и это все при очень изящной талии и весьма выразительной попке. Когда Леночка, бывало, шла по птичьему отделу, даже железный Олег (не говоря уже о Вовочке) отрывался от своих куличков и глядел ей вслед.

Как-то раз в отделе случился очередной аврал. Олег насыпал нафталин в коробки с птицами, Вовочка таскал ему этот ценный канцероген из кладовки, а Леночка писала этикетки. У Леночки была хорошо развита женская интуиция, и она чувствовала, что Вовочка, проходя мимо нее, испытывает какие-то желания. Наконец, не выдержав, Вовочка остановился рядом с ней, поставил на стол банку с нафталином и сказал: