Владимир Бабенко - Записки орангутолога

Девушка посмотрела на насекомое, потом на Ваню, так будто и тараканья смерть была организована им, презрительно фыркнула и, не допив своего компота, покинула зал. А Ваня, с грустью глядя на таракана, допил свой.

Пообедав таким образом, он пошел по улице Колокольникова дальше. Наконец он увидел дом, фасад которого был перевит змеями. Из окна этого здания наружу высовывалась впечатляющая задница бегемота: в тот день директриса одолжила киностудии животное для съемки фильма. Но гиппопотам не проходил в дверь и его приходилось выгружать через огромное окно. Всего этого Ваня не знал, но догадался, что это и есть Кунсткамера и зашел внутрь.

В таких людях отдел орнитологии нуждался, а так как Ваня явно не был девушкой, то директриса, не моргнув глазом, подписала его заявление.

Работа лаборанта в Кунсткамере была не пыльная, но скучная. Главное и нескончаемое тягло — это, конечно, были этикетки, то есть не они сами, а их написание и привязывание к птичкам. Каждый научный сотрудник знал, что этикетка подчас бывала важнее самой птички, и порой случалось так, что прекрасно сделанную тушку, но без этикетки отправляли в учебные коллекции или в утиль, зато хранили почти полностью съеденную молью и кожеедами птичку с ценнейшей этикеткой. Вместе с тем написание и привязывание этикеток не были самой любимой работой ни научных сотрудников, которые, по распоряжению директрисы также отрабатывали свою долю этой барщины, ни лаборантов, которые сидели, не разгибаясь целыми днями, стараясь как можно яснее написать на каждую птицу своеобразную эпитафию, а лучше сказать — могильную табличку, на которой были обозначены лишь дата ее смерти и место где птица встретилась с орнитологом (и фамилию убийцы тоже писали на этикетке).

Кроме этого постоянного этикеточного тягла в жизни лаборантов было несколько авралов. Самой крупной и впечатляющей была акция засыпки нафталина в коллекции для того, чтобы тушки птиц не грызли жуки-кожееды и моль.

Как только апрельское солнце как следует прогревало отдел, Олег давал команду, и все население орнитологического отдела в течение целой недели, напялив противогазы на головы, засыпали белые кристаллы нафталина в каждую коробку и каждый сундук (в сундуках хранились тушки крупных птиц — лебедей и пингвинов). После этого Олег, как правило, уезжал в экспедицию, нафталин же возгонялся летним теплом, и его запах хорошо чувствовался вплоть до осени по всей Кунсткамере, даже в подвале препараторов.

Второй аврал случался каждую осень, когда через протекающую крышу на коллекцию начинала капать вода. Тогда все коробки и сундуки укрывали огромными кусками полиэтиленовой пленки, а в особенно опасные участки ставили все имеющиеся в отделе ведра, тазы и кастрюли. В это время прогулка по отделу была очень романтичной, так как каждая емкость особым звуком реагировала на падающие капли, а кроме того, частота падения капель из каждой щели была индивидуальной. И в целом получался замечательный оркестр (Гайдн, «Музыка на воде»). К тому же, осенью нафталином почти не пахло.

Но это были сезонные явления, а вот погрузочно-разгрузочные работы случались вне зависимости от времен года.

Обычно рутинный ритм написания этикеток нарушался завхозом. Звонил Василий Вениаминович, и в трубке слышалось:

— Ваня, заберите, пожалуйста, мыло.

Кунсткамера получала чудовищные количества этого москательного товара. Хозяйственное мыло по неизвестной причине каждый месяц в поступало в это учреждение в таких объемах, что даже совершенно разнузданное разбазаривание сотрудниками этого продукта не могло сдержать его наплыва, и мыло лежало во всевозможных ящиках, сундуках, шкафах и даже в сейфах. Оно было разного, в зависимости от выдержки, цвета — от колера липового меда (новые бруски) до темно-вишневых, почти черных параллелепипедов десятилетней давности.

Паша из звериного отдела даже увлекся резьбой по мылу, но закончив только две серии: «Совы» и «Русские женщины», охладел к этому материалу.

Этикеточное однообразие Ваниного существования также скрашивали перманентный ремонт и связанная с ним разгрузка машин с фанерой, кирпичом, металлическим уголком, досками, цементом, канистрами со спиртом, мешками с нафталином и еще многим другим, чем удалось разжиться запасливому Василию Вениаминовичу.

Только в эти дни Ване удавалось проникнуть на последний, глубинный уровень, в самое сердце Кунсткамеры — в подвалы, которые находились еще глубже, чем логово препараторов. Тараканы там водились размером с блюдце, с кирпичных сводов свисали длинные пряди селитры, а в абсолютной темноте и тишине хранились штабели досок, железных уголков и двутавровых балок, фанерные щиты, 12 огромных гипсовых бюстов Дарвина (причем на затылке каждого виднелась дырочка, но это было не пулевое отверстие, а технологическое), огромные витринные стекла, бочки с краской, мешки с цементом и нафталином, хрустальные банки для влажных препаратов, полученные после войны по репарации и самое главное — весь неприкосновенный золотой запас Кунсткамеры — двадцать сорокалитровых канистр спирта-ректификата.

Иногда Ване приходилось выполнять задания особого рода. Однажды ему пришлось ехать в крытом грузовике вместе с чучелами четырех оленей-рогачей, и он только чудом не лишился глаз.

А сегодня неуемная директриса раздобыла где-то в Москве тушу целого, хотя и небольшого, кита с намерением препарировать его скелет для экспозиции. А так как подходящей емкости для обработки кита почему-то не нашлось, директрисе пришла в голову гениальная мысль закопать зверя на газоне перед Кунсткамерой, а через год, когда кита обработает почвенная фауна, выкопать уже чистые кости.

Студенты и преподаватели, торопившиеся на занятия в консерваторию, по-разному: опасливо, равнодушно, с настороженностью, с брезгливостью или с болезненно-сочувственным любопытством, наблюдали, как в сквере, принадлежащем Кунсткамере, несколько молодых людей (среди которых, конечно, был и Ваня) занимались похоронными работами. Они громко переговариваясь прямо на газоне, копали огромную яму для такого же огромного, укрытого окровавленным брезентом трупа, который лежал тут же под голубой елью.

После того, как яма была готова, брезент был убран, и кит, лежащий под ним, усилиями все тех же лаборантов был сброшен вагами в могилу. Яму засыпали, а препаратор Корнет наскоро смастерил из подвернувшихся дощечек деревянный крестик, приладил к нему обертку от только что съеденной шоколадки «Аленка» и воткнул в холм. Галдящая ватага скрылась в дверях Кунсткамеры, оставив на газоне при входе в заведение мрачное сооружение.