Владимир Бабенко - Записки орангутолога

Так же, как человек в саду почти не обращает внимания ни на цвет земли, на которой растут цветы, ни на листья цветущих растений и невидящими глазами смотрит на летающих над венчиками мух и ос, точно так же и пловец, оказавшийся у кораллового рифа, почти не замечает поселившихся на нем актиний, моллюсков или иглокожих, так как все его внимание полностью занято рыбками — живыми цветами этого подводного сада.

Коралловые рыбки — это один из эталонов природы, который невозможно описать и с которым можно только сравнивать. Человека оглушает и их огромное число (одновременно видишь до полтысячи рыбок), и разнообразие, и яркость окраски. Словом, сравнения с огромной клумбой, альпийским лугом или цветущей тундрой наиболее подходящие. Кроме того, поражает насыщенность цветовой гаммы, глубокий матово-бархатистый тон колеров и сногсшибательные их сочетания (недаром один из обитающих здесь спинорогов назван Picasso-fish). Картина настолько фантастическая, не реальная, что даже кормя из рук суетливую, мельтешащую перед глазами стайку коралловых рыбок, которые возбужденно выхватывали у меня кусочки хлеба плотными губами (иногда и страстно покусывая мои пальцы), отказываешься себе верить, что это именно ты сам видишь такое.

В общем, плавать там было очень интересно, а кроме того, комфортно — в такой теплой воде не мерзнешь, а ее плотность такова, что не двигаясь человек висит у поверхности, используя единственный поплавок — наполненную воздухом маску для ныряния.

Пресытившись спинорогами, рыбами-хирургами, рыбами-попугаями, рыбами-бабочками и рыбами-ангелами, начинаешь замечать детали и редкости этого зоологического рая. Вот рядом, в полуметре от меня, отгрызает коралловую веточку рыба-попугай. Она зеленый, как огурец, и с чувственными губами, сложенными в порочную улыбку. Рыба совершенно меня не боится, и это меня злит. Я ногой прогоняю попугая. Он отплывает на метр в сторону и с той же улыбкой наблюдает за мной, при этом опорожняя кишечник. На дно сыплется белоснежный коралловый песок — непереваренные и отбеленные в желудке рыбы скелеты кораллов. Вот среди кораллов тонкой змейкой ползет маленькая мурена. Рядом висит изысканная, словно орхидея, розовая с малиновыми и белыми полосками крылатка, в такт волнам поводя длинными нежнейшими перистыми плавниками. У актиний мельтешат коричнево-желтые рыбы-клоуны, в подводном гроте сидит огромный, чуть ли не с меня ростом, кофейного цвета с черным крапом каменный окунь. Медленно плывет узкая рыба-флейта, с таким длинным рылом, что кажется будто глаза у нее находятся посередине тела. В самой гуще коралловых зарослей с потрясающей маневренностью плавает рыба-шар, напоминающая толстого частного детектива с подвижными, живыми, умными, все замечающими глазами на совершено непроницаемой туповатой морде. Рыба внимательно следит за небольшим кальмаром, который завис над рифом. Его вытянутые, сложенные щупальца напоминают длинный клюв птицы. Кальмар медленно приближается к рифу, и его окраска так же медленно из воздушной, прозрачно-серебристой, становится насыщенной, полосато-коричневой.

Рядом с рифом висит плотная стая небольших полуметровых барракуд. Они — ну точь-в-точь, как наши щуки, но серебристые, словно плотва. Барракуды, повернувшись головами в сторону рифа, почти не шевелились, даже тогда, когда я направился к ним. Когда я оказался рядом, огромный шар, состоящий из рыбьих тел, пропуская меня, раскололся на две почти равные полусферы, я проплыл сквозь него и оглянулся. Барракуды мгновенно сомкнули строй. Я проплыл сквозь рыбью стаю еще раз и оставил морских щук в покое.

На песчаном дне у рифа лежат плоские и круглые, как сковородки, скаты желтоватого цвета с ярко-голубыми, как незабудки, пятнами и громадные фиолетово-черные сардельки голотурий. Я раз достал одну. Казавшаяся беззащитной, голотурия применила свое единственное средство обороны. Она выпустила из заднего конца тела многочисленные длинные белые нити, которые мгновенно приклеились к моей кисти, образовав тугую красивую ажурную перчатку, которую я потом несколько часов снимал, точнее отдирал по нитке.

Однажды на дне я различил тонкий овальный контур, будто кто-то начертил втрое увеличенное изображение электрической лампочки. Я знал, что на донном песке невозможно провести такую четкую линию, поэтому набрал воздух в легкие и нырнул. Неизвестный предмет имел вид небольшого песчаного холмика, у которого только вблизи можно было обнаружить единственный признак живого существа — зрачок внимательного глаза. Передо мной лежала прекрасно замаскированная каракатица. Моллюск, не выдержав игру в гляделки, сорвался с места, пронесся метров пять и плавно осел, подняв облачко песчаной пыли, которая припорошила легшую на дно каракатицу. Я согнал ее еще несколько раз, добился, чтобы каракатица выпустила чернильную бомбу, и только после этого оставил животное в покое.

На ровном дне возвышаются длинные валики. Если доплыть до конца этого следа и порыться там, то можно обнаружить или серого, совершенно лишенного иголок, плоского песчаного морского ежа, или прячущуюся в песке улитку. Чаще всего это были теребры с раковиной, завитой в длинную спираль. Но однажды я выкопал улитку конус. Его тяжелая раковина была со сложным пятнистым переплетающимся рисунком.

Я схватил моллюска поплыл к берегу, зажав добычу в руке. Уже на суше я почувствовал легкий укол между большим и указательным пальцем и раскрыл ладонь. Улитка прятала в раковину свое тело, а на месте укуса торчало два беловатых зуба этого хищного моллюска. Только позже, в Москве, после того, как рассказал эту историю моему приятелю-малакологу, я понял, как мне повезло. Я увидел, как загорелись его глаза и он с профессиональным любопытством стал дотошно расспрашивать, когда у меня началась рвота, когда стала отниматься рука, когда я стал терять сознание, сколько времени я провел в реанимации и каким лекарством меня все-таки удалось откачать египетским врачам. А когда он узнал, что ничего этого не было, то сообщил мне, что эта ядовитая, как кобра, улитка, наверное, просто не успела ввести яд. Но тогда, в Египте, я всего этого не знал.

Я с досадой выдернул из кожи торчащие, как занозы зубы конуса и понес моллюска домой. Кстати, это был мой первый трофей.

Выносить морские трофеи на берег было непростым делом. На соседнем диком пляже египтяне таскали из моря раковины авоськами. Но на нашем пирсе периодически дежурили играющие в охрану природы итальянки. Поэтому раковины я прятал в «галошу» снятого ласта, а однажды крупную жемчужницу пронес мимо членов общества Гринпис, как сэндвич — зажав ее между ластами.