Олег Мальский - Три недели из жизни лепилы

На пятачке, на острие — качни посильнее, и последнее очарование во Вселенной оборвется и исчезнет.

Я не ожидал от Инны такой трепетной нежности. И синхронности — она уперлась пятками в переднюю панель и угадывала каждое мое движение.

Наши стоны слились с умопомрачительным вокалом из динамиков.

Да, она разбирается не только в анестезиологии, аудиотехнике и автомобилях. Но и я показал себя далеко не с худшей стороны. Готов поспорить, ей понравилось.

Инна погладила меня по руке, как бы невзначай развернув к себе часы.

— Нас, должно быть, потеряли.

— Не нас, а машину.

— В любом случае… — одним движением она натянула платье через голову и повернула ключ зажигания.

Уже на шоссе я положил руку на бархатистую коленку.

— Когда ты уезжаешь?

— Завтра.

— Давай убежим отсюда. Ко мне.

— Не могу, меня будут ждать.

— Когда ты приедешь в Москву в следующий раз?

Инна пожала плечами и вдавила в пол акселератор.

Она лихо зарулила в распахнутые ворота и выпрыгнула из салона. Между сиденьями остался лежать белый кружевной комочек. Я сунул его в карман.

Так мы и предстали пьяным взорам честной компании: Инна с высоко поднятой светло-русой головой, поигрывая крепкими ягодицами, которые отчетливо вырисовывались под тонкой материей, и я с двумя мешками за спиной — где-то сзади.

Шефиня возвышалась на балконе. Бесформенное «сафари», кеды (ноги быстро устают) и нелепая белая лента через лоб. Микадо, собирающиеся обратиться с речью к своим верным самураям.

— Где же вы запропастились? Прошу любить и жаловать: Олег Мальский и Инна Верховская — первое и второе места на конкурсе ВФОА соответственно. Без пяти минут оксфордские стажеры.

Надия Алиевна приняла мешки и попросила наточить нож.

Я порезался и, получив первую медицинскую помощь в виде «бандэйда», был отпущен на все четыре стороны.

Молодежь собиралась на речку. Непредусмотрительные особи сгрудились вокруг большой картонной коробки с невостребованными купальниками прошлых лет. Всем не хватит. Я-то знаю, ведь история повторяется…

Инны нигде не было видно. Я бесцельно побродил по территории и подсел к «гэбистам».

Люсия Абрамовна рассказывала, как в молодые годы ей по дежурству привезли алкаша-задохлика. Стакан крови и пригоршня костей. Больному докторша понравилась. «Дай, — говорит, — А то помру».

И помер. Люсия Абрамовна до сих пор себе простить не может.

Доцент кафедры гинекологии Мухамедов громко поведал о беременной учительнице, которую спросили в женской консультации: «Какой у вашего мужа резус?» Та густо покраснела и показала распространенным жестом: «Вот такой».

Веселья не омрачила даже выходка Зайчука — главного антисемита Боткинской.

Зайчук с трудом оторвал голову от тарелки с курицей и, пошарив мутным взглядом, изрек:

— Куда я попал? Одни жиды!

Зайчука отвели на автобусную остановку. Минут пять профессорша алкала крови.

— Кто привел сюда этого мудака?

Естественно, никто не сознался.

Нэт Кинг Коул, Френк Синатра и «Карпентерс» помогли даже ярым сионистам забыть прискорбный инцидент.

Динамик работал исправно, только немного дребезжал и повизгивал.

Ко мне подвалила бухая Лена. Самостийный белый танец. Мы потоптались между тремя соснами перед домом. Молотило слегка шатало с уклоном в кусты.

Инна появилась так же внезапно, как исчезла. За ручку с Гошей Лупихиным. Они обнялись и закружились под «Seems it never rains in Southern California» Альберта Хаммонда.

Мокрое платье облепило ее, как вторая кожа. С полотенцами тут тоже напряженка.

Руки Лупихина съехали куда ниже талии и вжимали набухший пульсирующий член в просвечивающий темный треугольник (чего не увидел глаз, дорисовала фантазия). Я отодрал от себя протестующую Лену и направился к парочке. Гоша заметил меня и расправил плечи. Подмигнул. За спиною Инны оттопырил большой палец и скосил глаза на ее растрепанную прическу. В русых волосах девушки запутались сухие травинки.

Кто-то хихикнул.

Я вынул из кармана бежевые трусики. «Бандэйд» отклеился, и трусики начали менять цвет.

— Принимай эстафету. А это — в твою коллекцию.

Гоша часто возит баб на отцовскую дачу. Кстати, она расположена неподалеку отсюда. Рассказывают, там скопилось огромное количество забытого в горячке женского белья всех размеров, цветов и фасонов.

Гоша заиграл хилыми бицепсами.

— Ну и дурак, — Инна крепче обняла засушенного Геракла за шею.

Я разжал пальцы и зашагал прочь, смещавшись с язвенниками и трезвенниками, которые дезертировали первыми.

В электричке язвенники и трезвенники скучковались.

Безлошадный преподавательский состав, несколько городских докторов — довольно приличная компания для заплеванного вагона.

Стали травить анекдоты.

Я сидел через проход и не слушал. Кровотечение потихоньку остановилось.

Да что это со мной? Неужели можно влюбиться в такую блядь?

Нет! Просто реализовалась теория «стакана воды». Но мы же не на диком Западе!

Хотя, скоро будем…

Мои размышления прервал присвист пэтэушников из тамбура.

Вошла красивая дама лет двадцати восьми в коротком вязаном платье. Туфли на низком каблуке — в высоком не нуждается, — копна черных волос, итальянская сумочка через плечо. А походка!

Язвенники помоложе задержали дыхание.

Я вспомнил байку о парне, у которого в подобной ситуации вырвалось: «Какой станок!» Девушка кинула через плечо: «Станок хороший, да не с твоей квалификацией на нем работать».

На этот раз ничего похожего не произошло.

Дама проследовала мимо, оставляя за собой волну парфюма и мужского восхищения.

Вернул нас на землю старший язвенник. Он пригладил морщинистой рукой седые волосы и тихо резюмировал:

— А ведь и она кому-то надоела!

Утро начинается с чашки «Нескафе». Театр начинается с вешалки. 18-е отделение реанимации начинается с лифта.

У двери лифта я встретил здоровенного санитара Федю со здоровенным фингалом. Федя — качок. Любит демонстрировать свою силу. В частности, на алкашах. Алкашей привозят в Боткинскую в глубокой коме, начинают интенсивную терапию, а через пять-восемь часов не знают, куда девать. Домой нельзя, другое отделение не примет — непрофильные. И вот эти «непрофильные» начинают искать справедливости (похмелиться, трусы, выход). Мешают работать. Их привязывают, закалывают аминазином и… бьют.

Паша говорит, что больных бить нельзя, но, если очень хочется, единственный допустимый прием — «тейша» в лоб. Человек получает сверхлегкое, неуловимое даже точными приборами сотрясение мозга, но сознания не теряет. Лежит, безумно озираясь по сторонам и не представляя, как события могут развиваться в дальнейшем. И — главное — не предпринимая попыток к освобождению.