Константин Шаповалов - Недремлющий глаз бога Ра

— Да нету же у меня ничего! Вот, может быть, у господина Гвоздева вино осталось?

Маркиз Де Садур неискренне захохотал:

— Нет, вы мне будете рассказывать! Или я не знаю господина Гвоздева, чтобы думать, что у него что-нибудь заржавело? Правильно я говорю, господин Гвоздев?

— Разумеется, ты прав! — я сел за стол и налил чая. — Но, с другой стороны, прав и уважаемый Фрол Фролыч: надо кончать с этим мокрым делом. Ты хоть понимаешь, куда нас по пьянке занесло? Съездили, блин, в Африку!

— Это вы сейчас так говорите, а потом ещё радоваться будете, — убежденно сказал Федор Федорович. — Какие у вас в Москве могут быть перспективы? Сопьётесь, значить, как и все образованные люди в вашем возрасте. Вы же ни на что в этой жизни не пригодны!

— Не поал? — откликнулся Де Садур.

— Так сами смотрите: воровать вы боитесь, взятки давать не умеете, попросить стесняетесь — ну какой от вас прок? — развил тезис куратор. — Наука ваша там никому не нужна. Вон, Сергей Сергеевич ночами не спал, книжку сочинял как юный Пушкин, а что толку? Умные люди её в сейф спрятали, да потихоньку и запродали. А автору, значить, дулю с маком! Вот как в Москве жизнь-то делается.

Вам Богу молиться надо, что сюда попали. Здесь вам и работа, и зарплата, и питание…

— А свинины-то нету! — перебил я.

— Что свинина! Нету ни капли радости! То есть, ни глотка, — пасмурно добавил аристократ.

— Ну, кто про что, а дурак про спички. Свалились на мою голову и ещё, значить, острят они. Надо же такое наказание! — грустно вздохнул Сперанский.

На этой печальной ноте чаепитие завершилось, и все направились в кают-компанию.

Миновав оранжерею, мы прошли через вращающиеся двери и оказались в роскошно обставленном холле: потолок здесь украшала выполненная в духе Леонардо роспись, а по стенам были развешаны картины эпохи Возрождения.

Вспомнив слова библиотекаря, я подошел к полотнам и принялся их рассматривать, а маркиз деловито спросил:

— Откуда письменность, Семэн Семэныч? Музей подломили?

— Что значит "подломили"? — обиделся Сперанский. — Картины куплены у частных собирателей!

— У частных собирателей? А их тоже потом по разбросанным вещам опознали?

— Да что с вас взять, недоумка, — тихо ругнулся старик и повел к одной из овальных дверей, расположенных в глубине помещения.

За ней оказался уютный зал с десятком столиков, над каждым из которых висел старинный морской фонарь с рифлеными цветными стеклами.

Тут завтракали члены экипажа — по преимуществу молодые мужчины в элегантной морской форме.

Белые кители с голубыми воротничками и золотыми нашивками мне понравились, а содержание нет. Мутные какие-то люди, неживые: не переговаривались, не улыбались, а тупо работали челюстями — будто не себе жевали.

— Ас-саляму алейкум! — поприветствовал их Федор Федорович.

— Ва алейкум ас-салям ва рахмату-ллахи ва баракатуху, — ответила вышедшая навстречу, похожая на индианку, девушка.

Она усадила нас троих за отдельный столик и отошла, а мрачные тетки из службы безопасности заняли позицию по соседству.

— Что такое странное она вам сказала? — осведомился Липский. — Ну, "алейкум ас-салям" я понимаю. Это каждый знает. А "ва баракатуху" что значит? Вас, что ли, они так обзывают?

— Темнота! — загордился куратор. — Она сказала: "Мир вам и милость Аллаха и благословение его". Это полный ответ на приветствие.

Пришлось и мне признаваться в невежестве:

— Я тоже подумал, что "ва баракатуху" обозначает "господин Сперанский". Стыдно, конечно.

— Ничего, ещё привыкните, — отечески успокоил Федор Федорович. — Сперва я тоже всё время путался, а когда принял ислам…

— Приняли ислам?! — в один голос ахнули мы с Липским.

— А в чем дело? У нас свобода вероисповедания! — возразил куратор.

Но, судя по тону, он вовсе не был в этом уверен.

— Так вы, дяденька, басурманин! — маркиз сделал страшные глаза.

Сперанский хотел что-то ответить, но тут подошла официантка, разложила столовые приборы и подала каждому серебряную кастрюльку с дымящейся овсяной кашей.

Затем на стол был водружен кофейник, нарезанный хлеб в плетеной корзинке и тарелка с кружочками сливочного масла, на желтых срезах которых блестели мелкие капельки воды.

Пока Липский приноравливался к каше, я налил кофе и осмотрелся.

Как выяснилось, наши персоны никого не интересовали — все здесь с такой серьёзностью работали ложками, что казались механизмами, а не живыми людьми.

Нет, определенно, не нравилось мне содержание.

Покончив с завтраком, мы отправились к месту будущей работы.

Лаборатория доктора Мюссе располагалась палубой выше — пришлось подниматься по широкой винтовой лестнице, где Федор Федорович, задыхаясь, то и дело останавливался.

Похоже, чистый морской воздух не уберегал старца от приступов стенокардии.

Добравшись до цели, он достал блокнот, перелистал и жутковатым загробным голосом огласил соответствующее заклинание.

— Вот сколько раз уже замечал — не любят наши старшие товарищи английского языка! — послушав мистический прононс, заметил Веник. — Не доверяют и правильно, кстати говоря, делают.

В ответ что-то лязгнуло, стальные клыки запоров вышли из глубоких пазов, и огромная водонепроницаемая дверь медленно поехала вбок.

Окинув Липского победоносным взглядом, куратор решительно шагнул внутрь.

— Помнишь, я тебе говорил про Тредиаковского? — вдруг удержал меня маркиз.

— То есть?! Нет, не помню, а что?

— Ничего. Не было такого человека!

— Зачем же ты про него говорил?

— А я знаю?! — искренне удивился он.

Тут амазонки начали ненавязчиво теснить нас к проходу, и я предпочел прервать разговор, подумав, однако, что, с точки зрения безопасности, им следовало бы своровать каких-нибудь других микробиологов.

Не были мы идеальными кандидатурами для похищения, что греха таить, но подумал я об этом не с гордостью, а между прочим: просто констатировал факт. Точно как Веник про Тредиаковского.

Внутри оказалась небольшая, скудно обставленная комнатка с откидным столиком, двумя креслами и узкой больничной койкой в углу. Она не выглядела обжитой — вероятно предназначалась для дежурств.

Охрана расположилась в креслах, а мы вошли в следующую дверь и очутились в заставленном компьютерной техникой кабинете. Свет здесь вспыхнул автоматически, и в дальнем конце обнаружилось громоздкое сооружение, похожее на гинекологическое кресло с летным гермошлемом в изголовье.

Федор Федорович сверился с записями и указал рукой на уродливое сидение:

— Садитесь кто-нибудь, господа ученые.

Следуя зову души, Веник перекрестился и взошел на стальную платформу — по выражению лица можно было понять, что мнит он себя вторым Спасителем.