Константин Шаповалов - Недремлющий глаз бога Ра

— Не женился, значит? — уточнил Голливуд, слушавший повествование с большим интересом. — Рылом, значит, не вышел?

— Не, не женился, — со вздохом подтвердил Веник. — Но чувства пылкие доныне жгут лопатку.

— Как сказал поэт, в семейной жизни главное предельная искренность и глубочайшая конспирация, — подытожил я. — Однако, как мы будем делить наши деньги?

Посовещавшись, решили разделиться: Веник с Голливудом остались расчищать проход, а мне, как слабонервному легкотруднику, выпало перетаскивать вещи из грота на площадку.

Лиса встретила меня вопросом, но я, в ответ, озадачил ее десятком: о картинах, о Лившице, о гробнице и так далее. Давно уже собирался порасспросить, но все как-то случая подходящего не представлялось.

Но гляжу, принцесса наша египетская не в себе: сидит нахохлившись, как птенец под дождем, глазки потухшие, лик печальный — вылитая Несмеяна.

И отвечает нехотя, через силу, без обычных игривых шуточек: yes, no, may be, possible. Хотя чувствовалось, что знает много. Знает, но делиться секретами не собирается.

Про картины сказала, что доставили их из Кувейта, ограбив под шумок дворец саудовского наследного принца — во время войны дело было, когда Кувейт был оккупирован Ираком. По слухам, они были написаны в средние века, когда Египет находился под арабским владычеством, воспроизводили содержание древних папирусов, и хранили какой-то секрет. Но какой — никто не знал; с момента написания полотна пребывали у саудовских королей, передавались по наследству и никогда не были выставлены для всеобщего обозрения — специалисты даже не подозревали об их существовании.

Легенды же, просочившиеся за стены царствующего дома, приписывали картинам несметную стоимость: якобы, это была жемчужина саудовской короны.

О Лившице пояснила только, что занимался исследованиями в области клонирования; а подробностей, якобы, не знала. Про гробницу же говорить отказалась, сколько я не приставал. Просто наотрез — не в курсе дела, мол, хоть убей, хоть изнасилуй.

Ну, честь хоть и предложили, да не про меня; нагрузился как вьючное животное, и принялся вещи перетаскивать — раза четыре сходил туда-сюда. Веник с Голливудом, тем временем, разобрали завал и вычистили площадку. Поднятая пыль улеглась или рассеялась, и теперь наша находка выглядела обычной, ничем не примечательной пещеркой, каких здесь были десятки: скалы из известняка и песчаника были пронизаны ими вдоль и поперек, как хороший французский сыр дырками.

А вскоре и закат подоспел: ультрамариновое небо окрасилось в сиреневые и розовые оттенки, а заходящее солнце подсветило нижние края редких перистых и перисто-кучевых облаков, превратив полупрозрачные, серебристые тела в причудливые воздушные корабли, сбившиеся в единый величавый, медлительный караван.

Мы расположились на каменном балконе, у входа в загадочную гробницу, и во все глаза принялись разглядывать окрестные горы. Веник достал из рюкзака секретно привезенную бутылку виски и объявил награду первому увидевшему ориентир.

Но первого не оказалось — все увидели одновременно.

Как только нижний край солнца коснулся горного склона, прямо перед нами открылась грандиозная, незабываемая картина: среди багровых могил с покосившимися крестами лежали, слившись в объятии, мужчина и женщина. Их лица были почти неразличимы из-за спутанных, разметавшихся по плечам волос, но зато тела выглядели настолько естественно, будто над ними специально трудился талантливый скульптор — выдержал пропорции, обозначил контуры мышц и даже, непостижимым образом, придал застывшим фигурам движение.

Видение длилось считанные минуты; едва солнце закатилось за вершину горы, замечательная скульптурная композиция снова стала хаотическим нагромождением каменных обломков — я даже за руку себя ущипнул, чтобы убедится, что не сплю, что не померещилось.

И не я один — все были в шоке. В головах не укладывалось, что такой натурализм, такое потрясающее произведение искусства может быть случайным творением природы, калейдоскопом света и теней.

Однако, пришла пора возвращаться к реальности — лезть в гробницу. Веник, во исполнение обещания, пустил бутылочку по кругу, начав с меня.

Я отхлебнул немного и снова к Лисе прицепился, хотел выведать, что она думает о проклятии фараонов.

— Ты хочешь узнать, что нас ждет? — с неудовольствием уточнила она. — Какие тайны скрывает этот могильник? Мне неизвестно. Но, чтобы ты не боялся проклятия, одну тайну я открою: смерть — величайшее благо, благо воссоединения с космосом, а жизнь — тяжкое страдание, горький путь. Жизнь начинается со страданий, когда неведомая сила выталкивает нас, голеньких и беззащитных, в холодный, жестокий, враждебный мир; боль встречает нас на пороге, и сопровождает повсюду, шаг за шагом, ступенька за ступенькой. Наша индивидуальная жизнь — непрерывная череда унижений и оскорблений, хотя, и она дарит известные радости. Но существование человека можно уподобить существованию капли, взлетевшей над поверхностью океана. Пока она летит, в ней отражается вселенная — капля живет индивидуальной жизнью, но в чуждом, не своем мире. Падая и сливаясь с волнами, она умирает как капля, но продолжает жить как единый, безбрежный океан. Океан, понимаешь?

— Почему так? — спросил я. — Откуда это известно?

— Сам все поймешь, — ответила Лиса. — Может быть, очень скоро.

Успокоила, ничего не скажешь! Я призадумался: хотя ее слова противоречили и науке, и религии, была в них какая-то непостижимая логика — как теорему иногда доказывают "от противного". Поскольку земная жизнь тех, кто пришел "расцвесть и умереть" лишена всякого смысла.

Низшие организмы, возникшие в самом начале эволюции, не знают, что такое смерть. То есть, «извне» каждое отдельное существо можно уничтожить, но естественной смерти у них нет: если амебу содержать в идеальных условиях, выяснится, что она бессмертна. Высшие же организмы несут в себе некий механизм самоуничтожения, похожий на бомбу с часовым механизмом — ген старения. Дотикали биологические часики до момента «Ч», бери лопатку и копай ямку, из списка живущих ты уже вычеркнут.

Человеческий организм изначально запрограммирован на самоуничтожение, из чего следует, что природа не видит необходимости в нашем индивидуальном существовании. Как, например, в индивидуальном существовании амебы. Обидно осознавать такое предпочтение Творца, но, с другой стороны, не будь у товарища Сталина естественных ограничителей, каких бы он дровишек наломал? Это же страшно представить: к нашей дурости, да еще и бессмертие!

Утешившись, я отобрал у зазевавшегося Веника бутылку, сунул в рюкзак и бодро скомандовал "по коням". Мы, конечно, чертовски устали и проголодались, но нервное напряжение придавало сил — всем хотелось поскорее увидеть несметные золотые россыпи.