Ольга Лукас - Поребрик из бордюрного камня

Москвич встречает её на улице, случайно. Хватает за руку, совершает признание. Получает отказ. Не расстраивается, делает предложение. Получает в ответ круглые глаза. Воспевает эти глаза в песне, такой чудовищной, что при первых же её звуках во всех окрестных машинах смолкает Радио Шансон, а заодно и сигнализация.

Москвич добивается своего, играет свадьбу, живёт долго и счастливо год или даже два, меняет пристрастия, исчезает в неизвестном направлении, присылает письма с Воркуты, Мыса Доброй Надежды и из соседнего квартала, на каждый день рождения высылает ребёнку денег на карманные расходы. Где-то лет через пятьдесят, перебирая старые, ещё бумажные, фотографии, находит свадебное фото и удовлетворённо произносит: «Это была любовь!» Присутствующие при этом событии жители самых разных городов мира, с затаённой завистью в голосе признают, что жизнь у их друга удалась, а сами при этом держат фиги в кармане и думают про него всякие гадости, но вслух сказать не решаются.

Питерец встречает её в гостях. Добрые друзья нарочно сговорились и решили познакомить двух таких похожих друг на друга людей — вдруг им от этого будет счастье? Питерец деликатно не замечает её где-то с полгода: чтобы не подумали, будто в гости он только за этим и ходит. Друзья уже сами не рады, но терпят, старательно созывают компании раз в неделю, и вот, наконец, чудо случается! Питерец открывает глаза пошире и видит её. Ещё через год он принимает решение совершить совместную, ни к чему не обязывающую, прогулку по ночному городу. Проходит ещё лет пять. Друзья уже устали ждать и уехали в Петергоф, и там, кстати, открыли очень неплохой кабак. Лишенный привычной поддержки питерец собирается с силами и совершает признание. С сожалением узнаёт, что опоздал на два месяца. Сочиняет стихи (гениальные) никому их не показывает, сжигает, пепел съедает, видит видение, уезжает к друзьям в Петергоф. Ещё через десять лет сочиняет следующее стихотворение, решается на повторный штурм, получает согласие, не верит своему счастью, настолько, что, дабы собраться с мыслями, уезжает в кругосветное путешествие, возвращается, чтобы воссоединиться с объектом, теперь уже навсегда, узнаёт, что снова опоздал, сочиняет третье и последнее стихотворение, больше уже предложений никому не делает, живёт у друзей в Петергофе. Незадолго до смерти, перебирая вместе с чужими внуками семейный альбом, находит фотографию, случайно сделанную во время первой встречи и думает: «Это была любовь…» Фотографию изымает и сжигает, пепел съедает, но ничего уже не происходит.

Покуда Москву украшают чугунными Петрами, Питер заводит у себя Петров натуральных. В смысле — живых, настоящих, переделанных из обыкновенного человека, упакованного в царский мундир. Возле каждой достопримечательности непременно бродит какой-нибудь Пётр.

Достопримечательности побогаче позволяют себе даже прибавить к нему парочку фрейлин или, скажем, сильно исхудавших императриц. Ранг и статус достопримечательности можно сразу угадать по приставленному к ней Петру. В каждом парке, в каждом сквере, возле каждого мало-мальски памятного здания топчется, как часовой, какой-нибудь царь-плотник. Солидные памятники архитектуры могут позволить себе высоких, статных Петров с натуральными густыми усами, прочие ограничиваются скромненькими, в обвислых панталонах, в накладных усах и в преогромных треуголках, то и дело сползающих на ухо.

В местах скопления интуристов очевидцы наблюдали политкорректно чернокожего Петра. То ли это иностранный гость решил устроить маскарад и арендовал царский костюм за 200 долларов в час, то ли это был такой Доктор Джекил Мистер Хайдович — Арап Петра Великого, он же Пётр.

В Москве набор бродящих в толпе VIP-персон прошлого чуть разнообразнее. На Красной площади нередко можно заметить Ивана Грозного, который шаркает в домашних тапочках со стороны Кремля на лобное место — смотреть, как там кого-нибудь казнят.

Следом за ним идут два дюжих стрельца (бывшие Петры, сбежавшие в Москву, где платят больше). Возле мавзолея шныряет юркий Ленин, нарочито картавит и стреляет у граждан папироску за папироской. Николай II извиняющимся тоном предлагает всем желающим сфотографироваться на память. А вот Юрию Долгорукому, кажется, повезло: особых примет у него не было, поэтому изображать его никто не берётся.

В Москве город украшают так: берут много-много чугуна, придают ему какую-нибудь узнаваемую форму и ставят там, где люди ходят. Это означает, что в Москве полная демократия, искусство принадлежит народу, и всякий представитель народа может на фоне этого искусства сфотографироваться. Некоторые москвичи приводят своих иногородних друзей к памятникам и говорят: «Вот. Искусство. Мне принадлежит.» И друзья сразу начинают завидовать, а потом своим односельчанам рассказывают, как зажрались москали и не пора бы им уже и честь знать. Из этих рассказов рождаются мифы о том, что у москвичей дома унитазы из золота и хрусталя, что провоцирует в нестоличном народе ненависть и злобу.

В Петербурге живут люди пугливые и экономные: чугун понапрасну не расходуют, потому памятники делают маленькие, меньше человеческого роста, а поскольку никакой человек не хочет, чтобы памятник ему был меньше его самого, памятники ставят зайчикам, котикам, крыскам и птичкам. Под это дело котики, крыски и птички совсем борзеют и перестают людей за людей считать. Прилетает ворона из глубинки к своей подруге, живущей в питерском дворе, и сразу начинает завидовать. А та еще больше масла в огонь подливает: «А вот это памятник коту Ваське, которого я одним ударом зашибла!» Тут приезжей вороне вообще плохо с сердцем делается.

Там, где для памятника места нет, но глазу всё равно хочется на чём-нибудь отдохнуть, в Москве сажают разные цветы, которых к середине лета становится так много, что их даже не рвут и не продают у метро ушлые бабки.