Иван Деникин - Город Львов

— МОСКАЛИ!!! — заревела толпа.

Артистов окружили.

— Повисымо москалив! — кричали одни.

— Розирвэмо их на части! — возражали другие.

— Ни, спалымо жывымы! — горланили третьи.

Глаза у всех были налиты кровью.

— Тыхо! — раздался властный голос.

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, на площадь вышел грузный человек в форме эсэсовца «Галычына». «Отар, Отар идэ», — зашептали малоросы.

Отар оценивающе посмотрел на россиян.

— Трэба прынесты их в жертву нашему учытелю, — сказал он, указывая на «замковую» гору. На горе возвышался гигантский памятник Стэпану Бандэре.

Беснующуяся толпа замахала «Заповитами» Тараса Шевченко. Колюню и Свету связали и уволокли.

А тем временем Леонов искал улицу Лермонтова. Российский депутат, он любил великого поэта и всегда ему поклонялся. Но карта города, видимо, устарела. Вместо улицы Лермонтова он всё время попадал на «вулыцю» Джохара Дудаева. Рядом должна быть улица Кутузова. Но вместо неё — «провулок» Наполеона. Неужели… Страшная догадка осенила Леонова. Переименовали! Лермонтова переименовали и Кутузова. Конечно, Дудаев с Наполеоном для них «свои». Ведь эти два врага были «украинцами».

Ошеломлённый, он не протестовал, когда два полицейских проверили документы.

— Дэпутат Государтствэнной Думы, — прочитал один с малороссийским акцентом. Полицай задумался.

— Крови багато, — сказал он наконец. — Пидийдэ.

— Так цэ ж нэ младэнэц, — возразил второй.

— Та ничого, — успокоил первый. — Скоро дэнь народжэння Пророка, а у мэнэ диты щэ борщу нэ йилы.

Леонов не знал обычаев малоросов. Каждый год, на день рождения Тараса Шевченко вся малороссийская семья собирается за столом. Глава рассказывает детям про «разрушение» Запорожской Сечи. Потом читает «священную» книгу — Кобзар. Затем все едят малороссийский «борщ» — горячий красный суп, сваренный на крови русскоязычных младенцев. Вот почему во Львове нет русскоязычных младенцев. А которые уцелели — выучили «мову» и перестали быть русскоязычными. Вот и пришлось заменить их на туристов из России.

Полицаи заломили Леонову руки за спину.

Гундырев не шёл, а бежал. За ним гнались очумелые фанатики. Над головой свистели камни, вилы и пули натовских обрезов. «Москаль! Московская собака!» — кричали разъярённые малоросы. Почуяв Русскоязычного Человека, собаки ринулись в погоню. Ещё мгновение — и догонят! Гундырев сжал в руке образок Путина. «Спаси, Владимир Владимирович» — прошептал он, теряя силы. В ту же минуту булыжник попал ему в голову. Падая, Гундырев услышал сдавленный голос: «Сюда, браток! Ползи!».

Он пополз. Через минуту был в тёмном сыром подвале. На улице бесновалась толпа. Потеряв журналиста из виду, они ушли искать новую жертву. Обнаружив профессора Деникина, они принялись пинать его ногами.

— Братцы, да я же из МОСКВЫ! — говорил учёных, тщетно взывая к разуму обидчиков. — Мы же суть братья: я — старший, а вы — младшие. И никто ведь вам, хохлам, не запрещает пользоваться вашим наречием и коверкать русский. Хоть в деревне, хоть на рынках. А–а–а!

Малоросам чужда толерантность. У них в голове один национализм. Где им до российской терпимости! Где им до московского уважения к другим!

Гундырев не сразу привык к темноте. Рядом с ним был перевязанный человек. Незнакомец бил его по щекам и поил водкой. «Русскоязычный! Наш!» — радостно шептал спаситель.

— Да, я с Российского телевиденья, — прошевелил губами журналист.

— Телевиденье… российское… — с нежностью выговорил незнакомец. Так произносят имя любимой. — Сколько лет уж я его не видывал! Как началась «нэзалэжнисть», так и отключили, заткнули рот. Ни одной русской газеты! Русские школы сожгли вместе с учениками. А кто протестовал — тем на шею собрание сочинений Пушкина, да в пруд. Не многие выплывали. А выплывешь — «украинский» учить заставят.

— А тебя как звать–то? — обнял беднягу Гундырев.

— Номер триста тридцать семь. На «мове» — «трЫсто трЫдцять сим».

— Ох и задурили вам голову малорусским наречием, — вздохнул москвич.

Номер 337 заплакал.

— Ну, после покаешься, — успокоил Гундырев. — Ты сам–то львовянин?

— Куда там! Русскоязычных львовян всех повыбили. Я из Луцкого гетто збежал.

— Луцкое гетто? Для сионистов что ли?

— Да нет! — нетерпеливо пояснил номер. — Сионисты–то с ними за одно. Гетто как раз для русскоязычных.

— Так и зовётся?

— Официальное название: «Колония для такЫх, шо нэ володиють дэржавною мовою».

— А есть такие, кто «овладел»?

Номер 337 сплюнул.

— Предатели всегда найдутся, — пояснил он.

Когда–то тут был Русский культурный центр. В первые дни «нэзалэжности» его окружили танками и расстреляли их гранатомётов. Теперь остались одни руины. На обгоревших стенах чернели националистические надписи. Посреди некогда роскошного актового зала стояла изуродованная статуя Пушкина: вандалы одели её в вышитую «сорочку» и вложили в рот кусок сала.

Именно сюда привёл Гундырева номер 337.

— Смотри, родимый, — прошептал он.

Кулаки Гундырева невольно сжались. Он выхватил походный блокнот и стал писать. Правда! Вот, что он должен сказать в Москве! Родину нужно предостеречь.

— А–а–а! — выкрикнул вдруг номер 337.

Из тёмного угла разрушенного здания на них надвигался бандеровец и шароварах и «вышиванке». Длинные «вуса» и «осэлэдэц» свисали до пояса.

— Назад! — в ужасе крикнул Гундырев, прячась за сломанной колонной.

— Ребята, я это, — раздался знакомый голос. Гундырев просиял — перед ним стоял Семёнов. Друзья обнялись.

— Что за маскарад? — не перестал удивляться журналист.

— Нам, чекистам, иначе нельзя, — пояснил работник органов. — Врага надо усыпить.

— П–предатель х–хохлятский! А говорил, б–будто Н–НАШ! — обрёл дар речи номер 337. — Н–ну, м–муч! Р–реж!

— Полноте, — от души рассмеялся Гундырев. — Это наш парень, московский. Просто переоделся.

— Сотрудник российских органов Василий Семёнов! — отдал честь переодетый бандеровцем чекист.

— А–а–а… — облегчённо протянул 337, падая без чувств.

Но Семёнов привёл его в чувства.

— Ты — информационный источник, — пояснил Василий. — От твоих показаний зависят миллионы людей. Говори!

И бедняга заговорил. Шаг за шагом, открывались москвичам новые ужасы. Пытки, допросы, унижения.

— А коменданткой в гетто была Мэри Кристмес.

— Кристмес? — уточнил Гундырев. — Американка, что ли?

— Вроде того. Феминистка.

— Ну, это одно и то же, — понимающе кивнул Василий.

— За каждое слово на русском языке она отрубала палец. Вот!