Аркадий Аверченко - Граждане

Когда я зашел вчера к Оголтелову, он взглянул в мое лицо и ахнул.

— Что с тобой.

— Беда, брат!

Он вскочил с дивана, на котором лежал, и подбежал ко мне.

— Ты меня пугаешь! Что случилось?

— Вероисповедные законы взяты министерством обратно! Положение Думы шаткое.

Оголтелов лег опять на диван, заложил руки за голову и задумчиво сказал:

— Тебе не случалось замечать, что иногда встречаешься с человеком, знаешь его, даже дружишь с ним и — ничего не подмечаешь. Но вот мелькает в нем какая-нибудь маленькая черточка, микроскопический зигзаг и сразу осветит его: эге, думаешь… Да ведь ты, братец, дурак!

— Мне не случалось, — отвечал я, после некоторого размышления. — А тебе… случалось?

— Да. Не так давно. Сейчас.

— Оголтелов! — сказал я, покачав головою. — Я не дурак… Но мне больно!

— Что тебе больно?

— Что осуществление гражданских свобод все отодвигается и отодвигается.

— И очень тебе больно?

— Чрезвычайно.

— Может быть, ты бы заплакал?

— Мне очень грустно, Оголтелов.

— Ты извини, что я без жилета!

— Почему ты извиняешься?

— Тебе очень важно, чтобы жилет, в который ты сейчас не прочь заплакать, был бы на ком-ни-будь надет? Если не важно, достань в шкафу любой из жилетов и плачь на него.

Я печально смотрел в угол.

— И законы о печати отсрочены, потому что не решен вопрос о чрезвычайном положении… А чрезвычайное положение не может решиться без урегулирования законов о печати. И никаких русскому гражданину нет гражданских свобод.

— Они ему не нужны, — лениво улыбнулся Оголтелов.

— Тт… то-есть… кккак… не нужны?

— Да, так. Ну, посуди сам: ведь ты человек, в сущности, не глупый: ну, куда русскому — человеку гражданские свободы?

— Да что же он, не человек, что ли?

— Конечно, не человек.

— А кто ж он?

— Он?

Оголтелов встал с дивана и принялся одеваться.

— Если ты свободен, пойдем прогуляемся. На улице я тебе покажу русского человека.

Мы вышли на улицу, и Оголтелов, взяв меня под руку, подошел к одинокому извозчику.

— Эй, ты!

— Пожалуйте-с!

— Нет, не пожалуйте… А что это у тебя на руках?

— Рукавицы, — отвечал оторопевший извозчик.

— Рукавицы? Ах, ты мерзавец! В участок хочешь? В Сибири сгною тебя, подлеца! Брось рукавицы!

— Ваше благородие! Нешто ж можно… Опять же хозяйскую вещь…

— Бррось рукавицы! — истерически закричал Оголтелов. — Тебе говорю — брось! Какой твой номер? Вот мы его сейчас запишем! Ты, негодяй, не знаешь этого, что ли?

Оголтелов пошарил в карманах и вынул счет от прачки.

— Вот. Не читал? Насидишься ты у меня в тюрьме!

Извозчик, путаясь в армяке, торопливо и неуклюже слез с козел, стащил с головы шапку и стал на колени.

— Батюшка! Не погуби… Чичас брошу, чтоб им пусто было.

— То-то. Учить вас, дураков, нужно. Пойдем, брат.

Оголтелов взял меня под руку и зашагал дальше.

— Видал?

— Слушай… Ты берешь безграмотного, глупого извозчика и строишь на этом…

— Хорошо! Я возьму грамотного, неглупого неизвозчика. Эй, молодой человек!

Мимо нас проходил какой то господин в котелке и золотом пенсне.

— Молодой человек!

— Что вам угодно? — удивленно спросил прохожий, останавливаясь.

— Это вы сейчас узнаете. Не будете ли вы так добры пожаловать под эти вот ворота? На одну минутку.

— Что вам нужно? Отстаньте, я вас не знаю!

— Не знаете? — ядовито засмеялся Оголтелов. — Удивительно! Эй, дворник! Вот этого господина… Позвольте! Вы не вырывайтесь: вам же хуже будет…

— По какому праву вы… — возмущенно начал прохожий, вырываясь.

— Это вы узнаете там, куда я вас предоставлю после результата обыска. Позвольте вас обыскать… Эй, дворник! Что ж ты, осел, стоишь, открыв рот. Помоги мне.

Оголтелов толкнул дворника в грудь, ввел прохожего в арку под воротами и внушительно сказал:

— Если вы добровольно покоритесь — вам же лучше будет. Если при вас ничего подозрительного нет, я вас отпущу. Поднимите руки… Вот так. Это что, паспорт? Ага! Позвольте… жилетный карман. Благодарю вас! Извините, что обеспокоил. Можете идти.

Прохожий испуганно огляделся, застегнулся и быстро зашагал от нас.

— Эй! — закричал ему Оголтелов. — Может быть, вы хотите жаловаться? Может, вы считаете меня не имеющим права так поступать? Вы скажите…Желаете пожаловаться?

— Не-ет! — донесся из темноты несмелый голос. — Я ничего не имею…

Оголтелов погрозил дворнику пальцем, взял меня под руку и, отведя в сторону, спросил:

— Нет ли тут поблизости какого-нибудь общественного учреждения: церкви, почты или театра?

— Вот, в следующем доме почтовое отделение. А что?

Оголтелов вынул из кармана какую-то большую бумагу и развернул ее.

— Смотри… Видишь — плакат! Самая магическая штука для русского человека. Всего четыре слова: «Вход посторонним строго запрещается». Смотри.

Оголтелов прицепил бумагу к дверям почтовой конторы и отвел меня в сторону.

— Смотри!

Изредка по улице деловито пробегали прохожие. Они добегали до дверей почтовой конторы, хватались за дверную ручку, сейчас же отдергивали руку и, потоптавшись у дверей, уходили медленными, нерешительными шагами.

Один чиновник, с телеграммой в руке, стоял у дверей минуты три, очевидно, размышляя про себя: — Постороннее он лицо, или нет? Решив, что постороннее, почесался, махнул рукой и пошел обратно.

Я не выдержал:

— Слушайте! закричал я, догоняя его. — Почему вы не вошли в контору?

— Да там надпись: посторонним нельзя.

— Чудак вы! Ведь это же общественное учреждение: для публики! Разве, может кто-нибудь ни с того, ни с сего запретить вход на почту?

Он призадумался.

— Бог его знает. А вдруг, может.

Я разозлился.

— Осел вы этакий! Как вы смеете разговаривать со мной, держа руки в карманах. Знаете, кто я такой!? Последнюю телеграмму с лондонской биржи читали? Налог за самовар уплатили? Почему в калошах? О мененгите слышали? Вон из этого города! Чтоб духу вашего не было.

В голосе моем дрожали слезы.

Невдалеке стоял Оголтелов и, держась за бока, смеялся до упаду.