Эрнст МУЛДАШЕВ - Матрица жизни на Земле. Том 4

А Сидоров ждал. Он умел ждать. Он двадцать лет ждал света… и вдруг дождался… всего-навсего света. А радости-то было!!! Ведь он, Сидоров, увидел божий свет!!!

Бегая по коридору и видя ждущего Сидорова, я ощущал некоторое чувство неудобства оттого, что я не мог уделить ему больше внимания; ведь у меня было… много больных. Но Сидоров был мне симпатичен, очень симпатичен. Настоящая человеческая гордость чувствовалась в нем. Он был настоящим мужчиной, этот Сидоров, хотя… ему часто приходилось кричать в пустоту вокруг себя: «Люди добрые! Люди добрые!». Но это не умаляло его достоинства, ведь только сильный мужчина может сказать: «Люди добрые!» или «Дорогие мои!»; а плюгавенький и никчемный мужичишка будет вопить от негодования и требовать, как положенного, помощи, истязая родственников, которые им… должны помогать.

— У вас, Сидоров, друзья-то есть? — спросил я его однажды.

Есть… но у них свои семьи, — ответил он. — Я не хочу им докучать. Я даже им иногда помогаю деньгами… Я ведь могу… — чуть-чуть… Наступило время выписывать Сидорова. Я отдал распоряжение, чтобы ему заранее (за наши деньги!) купили билет, посадили на автомобиль и отвезли на вокзал, доведя до места в вагоне. А также я попросил своих секретарей купить побольше колбасы (копченой!), сыра, хлеба, овощей, печенья, пряников и заварки, сложить это все в одну коробку и отдать это все Сидорову, чтобы он мог поесть во время длинного пути до Красноярска.

Все было готово. Но… Сидоров исчез. Исчез, да и все.

— Шеф! — оправдывался передо мной лечащий врач. — Я ему все сказал. Все. Я сказал, что мы ему купили продукты на дорогу, что довезем его… А он, Сидоров, ушел… сам… Не привык он, шеф! Не привык… чтобы у него по-человечески было… не привык.

— Почему не проследили?! Почему?!!! — закричал я.

Я так орал, так орал… что, по-моему, дрожали стены больницы!

Мне было не по себе и грустно. Мне так хотелось, чтобы у этого Сидорова хоть раз в жизни было… по-человечески, то есть так, как и должно быть, вообще-то… когда люди помогают друг другу… просто так… от души… исходя из принципа, что все люди должны, прежде всего, любить друг друга. Но Сидоров привык к тому, что мир жесток и… привык к тому, что в этом мире он — обделенный зрением — нужен только очень маленькой прослойке людей, которых он называл красивым словосочетанием «Люди добрые!». Вот и ушел Сидоров, боясь того, что ему, Сидорову, станет слишком хорошо на душе от внимания, уважения и доброты к нему, ведь так было трудно поверить… невозможно поверить… в то, что во всем мире живут только добрые люди, которых… ой, как мало еще на свете. Для него, Сидорова, жестокий мир был привычнее, а многие обиды — обыденными и само по себе разумеющимися. Он, Сидоров, боялся, прежде всего, жалости к себе, той жалости, которая расслабляет тебя — неполноценного и превращает в своеобразного энергетического вампира, который не может жить без этой «вкусной» энергии жалости и заставляет тебя, несчастного, взывать и взывать к жалости, чтобы люди, сплюнув, подошли к тебе и погладили по спине, выговорив несколько слюнявых слов. Он, Сидоров, подсознанием, конечно же, понимал разницу между жалостью и состраданием, понимал, что состраданиеисходит от всего сердца, а жалость есть проявление этикета по типу «игры в доброго человека». Он, Сидоров, боялся, чтобы жалость не ужалила его, больно ужалила, так ужалила, после чего можно и не встать больше. А он хотел жить, этот Сидоров, пусть неполноценно, но жить. Более того, жизнь Сидорова сейчас заполнилась светом… поскольку он начал видеть свет. Вот и ушел Сидоров в свою новую… светлую… жизнь.

Как глазной врач я знал, что ощущения света далеко недостаточно для ориентации в пространстве. Я понимал, что Сидоров, щупая стены, дошел до выхода из нашего глазного Центра и оказался на улице, залитой белым светом… и ему опять пришлось кричать: «Люди добрые! Люди добрые!» и осознать, что присутствие вокруг «людей добрых» даже оказывается важнее, чем белый свет.

Я хотел было начать представлять то, как Сидоров покупал билет, как ехал в поезде и многое тому подобное, но не стал делать этого, я испугался, что из меня «попрет» энергия жалости, которая была так не нужна ему — Сидорову.

Я позвал секретарей и сказал им:

— Девочки! Найдите историю болезни Сидорова, выпишите оттуда его адрес и пошлите ему в виде посылки те продукты, которые мы купили ему в дорогу. Проверьте только, точно ли колбаса копченая, а то протухнет. Если она слабокопченая — купите «Салями».

Секретари ушли выполнять указание. А я радовался тому, что Сидоров начал видеть свет. И тут… я вспомнил «Храм Счастья», который видел в Японии.

Однажды мы с моим другом Юрием Ивановичем Васильевым (которого Вы, дорогой читатель, наверняка помните по первому тому этой книги) поехали в Японию по приглашению фирмы «Такаги», которая хотела изготовить… японскими руками(!)… аппарат, изобретенный нами с Юрием Ивановичем, которого они уважительно называли Васильев-сан.

Это было в 1988 году. Васильев-сан, конечно же, до безобразия разволновался, впервые в жизни увидев чужую страну, да еще и такую как Япония, где все беспрестанно кланяются друг другу, когда каждый кланяющийся старается поклониться кланяющемуся последним и ни за что не допустить того, чтобы тебе, кланяющемуся, поклонились, а ты ушел, не поклонившись. Васильев-сан, округлив глаза, смотрел на то, как японцы, напоминая «Ванек-встанек», кланялись друг другу, и улыбка растягивала его щербатый русский рот, наводя благость на его чистую душу. Васильев-сан «балдел» в этой доброй стране. Ему было хорошо. Да и словосочетание «Васильев-сан» нравилось ему.

Васильев-сан курил сигареты «Вега» одну за другой и ничего не мог поделать с собой, — курить хотелось… от волнения-то. На предложения японцев покурить сигареты «Mild Seven» Васильев-сан мотал головой и, достав из мягкой пачки сигарету «Вега», гордо выпускал в лица японцев непривычный для них «навозоподобный» дым. А японцы, несмотря на это, обожали Васильева-сан и восклицали «У-у-у!», когда он выдавал свои технические идеи и… даже, вроде как, привыкли к запаху вонючих сигарет «Вега». Они, японцы, однажды даже предложили Васильеву-сан филиппинскую проститутку, но Васильев-сан гордо отказался, не желая нарушать советские принципы жизни и считая, что КГБ даже в Японии может засечь его, Васильева-сан.

В общем, повезли нас в Японии в город Нагано. Когда мы с Васильевым-сан пошли по улицам этого города, я обратил внимание на то, что плитки на тротуарах неровные, из-за чего идти было не очень удобно.

— Почему у вас плитки на тротуарах неровные? — спросил я у японцев.

— А у нас в городе один процент составляют слепые люди, — ответили японцы. — Поэтому мэр города Нагано и позаботился о них.