Джером Джером - Лайковые перчатки

Он любил ее голос, столь не похожий на резкий говор других людей, резавший ему слух, когда они парочками, громко смеясь и болтая, проходили мимо. При виде ее быстрых, полных грации движений ему вспоминались горы и стремительные потоки. В своих маленьких коричневых ботинках и перчатках, в платье, тоже коричневом, но только более темного оттенка, она напоминала ему лань. Нежный, кроткий взгляд, едва уловимые, мягкие движения, никогда не покидавшее ее личико выражение испуга, словно она всегда была готова к внезапному бегству. И ему захотелось назвать ее так. Ни один из них и не подумал спросить имя другого, это, казалось, не имело значения.

— Моя маленькая лань, — шепнул он, — я все боюсь, что ты вдруг топнешь своими каблучками о землю и умчишься прочь. — Она засмеялась и придвинулась к нему чуть-чуть поближе. И это тоже было движение лани. В детстве он видел ланей совсем близко, когда подкрадывался к ним в горах.

Они нашли, что между ними очень много общего. Оба были одиноки, хотя у него и жили где-то на севере дальние родственники. Для нее, как и для него, домом была тесная комнатка. «Вон там», — показывала она, охватывая движением маленькой ручки в лайковой перчатке северо-западный район; и он не спрашивал у нее более точного адреса.

Ему очень легко было представить себе этот район: убогая узкая улочка где-то возле Лиссон-Гроув, или немного дальше в сторону Харроу-роуд. Обычно он прощался с ней на окружной аллее парка с ее тихими, прекрасными деревьями и богатыми особняками и долго смотрел ей вслед, пока маленькая, напоминающая лань фигурка не растворялась в сумерках.

Ни друзей, ни родных у нее не было, и она не помнила никого, кроме бледной, похожей на девочку матери, которая умерла вскоре после переезда в Лондон. Владелица дома, женщина пожилая, оставила ее у себя помогать по хозяйству; а когда она лишилась этого последнего убежища, добрые люди пожалели ее и подыскали ей другую работу. Работа была не тяжелая и оплачивалась неплохо, но почему-то ей не нравилась. Он догадывался об этом по тому, как внезапно она обрывала начатый разговор. Она пыталась найти что-нибудь другое, но это ведь трудно без протекции и без денег. Да и жаловаться там не на что, разве только… И она умолкала, сжимая маленькие руки в перчатках, а он, видя се горестный взгляд, менял тему разговора.

Ну что ж, это не страшно! Он возьмет ее оттуда. Было приятно думать, что он протянет руку помощи этому маленькому, хрупкому созданию, чья слабость давала ему силу. Ведь не вечно же прозябать ему клерком в конторе. Он будет писать стихи, повести, пьесы. Он уже немного заработал на этом. Он делился с ней своими надеждами, и ее горячая вера вдохновляла его. В один из вечеров он читал ей свой труд, она внимательно слушала, искренне смеялась там, где было смешно, а когда голос его дрожал, горло сжималось от волнения и он не в силах был продолжать, — слезы стояли и в ее глазах. Так впервые он познал сочувствие друга.

Кончилась весна, наступило лето. И вот однажды произошло большое событие. Сначала он не мог понять, чем вызвано это странное чувство. В ней появилось что-то новое, неуловимое, как аромат цветов. Казалось, она держит себя как-то иначе, горделивее. Только при прощании, взяв ее руку, он понял, в чем дело, — она была в новых перчатках. Перчатки все того же золотисто-коричневого цвета, но такие гладкие, мягкие и прохладные. Плотно, без единой морщинки облегая ее ручки, они подчеркивали их изящество и красоту линий.

Смеркалось, и, если не считать широкой спины полицейского, они были совсем одни в аллее, на своем любимом месте. Внезапно он опустился перед ней на колено, как это делают в романах и пьесах (а иногда и в жизни), и прижался к маленькой ручке в лайковой перчатке долгим и жарким поцелуем. Послышались чьи-то шаги, и он поспешно поднялся. Она стояла неподвижно, дрожа всем телом, а в глазах ее был испуг. Шаги приближались, но случайный прохожий был еще за поворотом дорожки. Молча, торопливо она обняла его и поцеловала. Это был странный, холодный и все же страстный поцелуй. Затем без единого слова она повернулась и пошла прочь. Он смотрел ей вслед, пока она не свернула у Гановерских ворот. Но на этот раз она не оглянулась.

Словно барьер встал между ними после этого поцелуя. Все же на следующий вечер она с обычной улыбкой пришла на свидание, только в глазах ее все еще таился страх; и когда она села рядом с ним и он взял ее руки, ему показалось, что она отшатнулась. Это было инстинктивное, бессознательное движение. И вновь оно напомнило ему горы, и стремительные потоки, и лань с печальными глазами, отбившуюся от стада, которая может подпустить близко, но, когда протянешь руку, чтобы ее погладить, вся затрепещет и умчится прочь.

— Ты всегда надеваешь перчатки? — спросил он несколько дней спустя.

— Да, — ответила она тихо, — когда выхожу на улицу.

— Но мы не на улице, — возразил он, — мы в саду. Может быть, ты снимешь их?

Она ничего не ответила, только, нахмурив брови, посмотрела на него так, словно пыталась прочесть его мысли. Но на обратном пути, не доходя до ворот, она опустилась на последнюю скамейку и жестом пригласила его сесть рядом. Спокойно расстегнула она лайковые перчатки, сняла их и отложила в сторону. И тогда он впервые увидел ее руки.

Если бы он посмотрел на нее, то увидел бы, как гаснет слабая искра надежды, увидел горькую муку в кротких глазах, наблюдающих за ним, — и он, наверно, попытался бы скрыть ужас, физическое отвращение, которое так ясно отразилось на его лице и в невольном движении, когда он отодвинулся от нее. Руки были маленькие, красивой формы, но грубые, словно опаленные раскаленным железом, с кровавыми страшными мозолями и стертыми ногтями.

— Мне следовало бы показать их тебе раньше, — сказала она просто, надевая перчатки. — Как глупо! Мне следовало бы знать.

Он старался успокоить ее, но запинался, не находя нужных слов.

— Это от работы, — сказала она, когда они пошли к выходу. Руки стали такими вскоре после того, как она начала работать. Если бы только она могла уйти оттуда раньше! Но теперь! Теперь уж ничего не поделаешь…

Они подошли к воротам, но на этот раз он не провожал ее взглядом, не ждал, как обычно, когда она махнет ему рукой на прощание и скроется из виду; оглянулась она или нет — он так и не узнал.

На следующий день он не пошел на свидание. Десятки раз бессознательно доходил он почти до самых ворот парка, а потом спешил прочь, быстро шагая по убогим улицам, и, как слепой, натыкаясь на прохожих. Бледное, любимое лицо, тоненькая детская фигурка, маленькие коричневые ботинки призывали его. Если бы только прошел ужас перед ее руками! Душа художника содрогалась, при воспоминании о них. Обтянутые изящными гладкими перчатками, они казались ему такими красивыми, и он мечтал о том дне, когда сожмет их в своих руках, лаская и целуя. Возможно ли было забыть о них, примириться с ними? Надо подумать… надо уйти подальше от этих шумных улиц, от людей, которые, казалось, насмехались над ним. Он вспомнил, что сессия парламента закрылась и работы в конторе немного. Можно попросить отпуск… начальство согласится.