Владимир Кунин - Кыся

Через два с половиной часа безуспешных поисков, особенно после того, как Рэкс обнаружил в гараже, в ящике для рождественских ракет, петербургскую пластиковую сумку с одним лыжным ботинком Фридриха, Людьми из КРИПО было решено, что преступники чего-то испугались и решили отложить на время свою убийственную акцию.

Тем более, что мужички из «взрывного» отдела своими умненькими приборами точно определили, что бомба лежала именно в этом ящике!

Но вот, кто туда положил вместо бомбы один лыжный ботинок Фридриха фон Тифенбаха — было для всех загадкой. Только не для Рэкса!..

Тот сразу же незаметно загнал меня в угол кабинета, подальше от Людских глаз, и спросил меня прямо в лоб:

— Твоих лап дело?!!

Я отвел глаза в сторону и с «понтом» стал умываться. Дескать, о чем это вы, майн либер герр Рэксик? Впервые слышу…

Тогда этот настырный хам опрокинул меня на спину, прижал своей огромной лапой к полу и сказал:

— Я же говорил тебе, чтобы ты не совался не в свое дело! Мы в нашем отделе уже почти вышли на прямую — нащупали чуть ли не все связи, о которых ты даже представления не имеешь, а ты у нас из-под носа уволакиваешь куда-то одно из важнейших доказательств! Тогда на кой черт ты мне все это рассказывал?!

Конечно, я, даже лежа на спине, мог надавать ему по рылу — особенно задними ногами. Но я не пошевелился. С точки зрения юридической — Рэкс был абсолютно прав! Но с МОЕЙ точки зрения — прав был Я. И если все пойдет так, как Я ЭТО задумал, то сегодня же вечером… Но я даже рта не раскрыл!

Я вспомнил неподвижного окровавленного Водилу, застреленного дурака Лысого, в клочья растерзанного Алика, рассыпанный и смешавшийся с лужами крови кокаин на ночном автобане в десяти километрах от Мюнхена…

Я представил себе Фридриха фон Тифенбаха и его дочь Монику, да и себя самого, а может быть и Таню Кох со своим профессором, разорванных взрывом именно в тот момент, когда мы все должны были бы весело встречать Рождество, и не сказал Рэксу ни слова.

Только постарался изобразить на своей морде такую искренность, которую Рэкс вряд ли когда-нибудь видел в своей жизни, и жалобно просипел под его тяжеленной лапой:

— Рэксик, родненький… Ну, о чем ты говоришь, браток? Разве бы я тебе не сказал?! Ну, как ты можешь так обо мне подумать?!

Криминальная полиция уехала, взяв с нас слово ни с кем не разговаривать об этом, никого из окружающих не подозревать и, вообще, вести себя так, словно мы ничего не знаем и знать не хотим.

Несколько ошалевшие от почти трехчасового пребывания посторонних людей в нашем доме, мы с Фридрихом наскоро перекусили. Причем Фридриху пришлось даже шлепнуть пару рюмок коньяку, чтобы немножко придти в себя и оклематься от свалившихся на него новостей. А потом, совершенно обессиленные, мы завалились в гостиной у елки немного передохнуть перед началом приведения себя в порядок и приходом гостей. Фридрих — на свой диван, я — в свое кресло.

Задремать не удалось ни мне, ни Фридриху. Слишком велико было нервное напряжение. Поэтому уже через час Фридрих встал с дивана и сказал:

— Кыся! Я оставляю тебя встречать и занимать гостей, а сам пойду приму ванну и переоденусь. В конце концов, Рождество — есть Рождество, и никто не имеет права нам его испортить!

— Только, пожалуйста, возьми с собой телефон, — сказал я ему. — Мало ли что…

Я знал, что у Франца Мозера есть свои ключи от калитки, но если позвонит Гельмут Хартманн, а он, по моим расчетам, обязательно позвонит часам к шести, то пусть он лучше разговаривает с Фридрихом. Потому, что эта «швайне хунд» в Человеческом образе, все равно меня не поймет…

По-моему, немцы придумали грандиозное ругательство — «швайне хунд». То есть, «Свинячья Собака»… Абсолютно алогичное, нелепое, но для нас, Котов, — очень даже выразительное! Впрочем, я уже раньше говорил об этом — когда меня поймали с форелью жулики Шредер и Манфреди в Английском парке осенью.

Не вставая из кресла, я разглядывал свой «собственный документ», изготовленный старым русским жуликом, осчастливившим разными сроками своего присутствия почти все тюрьмы Европы.

Теперь этот документ, повествующий об «исторической» любви «моих» предков — Кошки шведского короля Карла и Боевого (???) Кота Государя всея Руси Петра Великого, был заключен под стекло, в очень дорогую старинную рамочку красного дерева, окаймленную настоящим чеканным серебром.

Замечательная по своей наивности и наглости, моя «родовая грамота» стояла на самом видном месте нашей огромной гостиной — на камине темнокрасного мрамора, рядом с разными небольшими семейными реликвиями семьи фон Тифенбах.

Но стояла она там, как шутка. Как веселое напоминание о нашем первом дне знакомства. И мне это ужасно нравилось! Да, и всем, кто к нам приходил — тоже. Даже сегодняшней полиции…

Однако, сейчас я смотрел на эту дурацкую «грамоту», почти не видя ее. Мне нужно было на чем-то остановить свой взгляд, и на глаза случайно попалась эта рамочка красного дерева в серебре.

А в голове у меня все время проворачивалась МОЯ КОМБИНАЦИЯ сегодняшнего вечера. Которую я противопоставил всей криминальной полиции Мюнхена. Только бы не сорвалось… Только бы не разрушилось!..

Я просчитывал десятки вариантов, понимая, что срыв может произойти в любом из звеньев — может быть, испугается Мозер; или перетрусит Гельмут; или кто-то из них случайно обнаружит «Матрешку» под сиденьем серебристого «Мерседеса»; или — что самое страшное, — Моника неожиданно согласится подождать, пока Франц и Гельмут «починят» их автомобиль, и поедет к отцу вместе с Гельмутом. А там еще и Дженни…

Голова у меня шла кругом, и я молился всем нашим Котово-Кошачьим Богам, чтобы все шло так, как придумал Я, как это и должно было бы идти, если подходить ко всему этому с мерками СПРАВЕДЛИВОСТИ.

Очнулся я только тогда, когда случайно заметил в окне идущих уже по саду Таню Кох, Фолькмара фон Дейна и Франца Мозера. Сначала я подумал, что прослушал звонок в дверь, а потом вспомнил, что у Мозера есть свои ключи от калитки и гаража. Наверное, все трое одновременно подъехали к нашему дому и звонка попросту не было.

А тут, кстати, в гостиную спустился и Фридрих. Но в каком виде?!

В смокинге (это мне когда-то Шура Плоткин объяснял), в белой «бабочке», с маленьким ярким живым цветочком на черном шелковом лацкане, и в очень строгих черных, почти без блеска, туфлях.

— Какой ты красивый, Фридрих! — восхитился я и увидел, что Фридрих очень обрадовался моему впечатлению.

— Тебе, действительно, нравится? — смущенно спросил он, словно надел смокинг впервые в жизни.

— Очень! — с удовольствием сказал я. — Ну, просто — отпад!!!

— Что? — не понял Фридрих, — Как ты сказал?.. На мое счастье, раздался звонок в дверь, и мне не пришлось объяснять Фридриху значение слова «отпад». Для меня всегда это почти непосильная задача — растолковывать ему то или иное наше выраженьице и переводить его на удобоваримый язык. Поэтому последнее время при Фридрихе я опасаюсь пользоваться нашим уличным жаргоном. Это я только сейчас, на нервной почве, ухо завалил…