Александр Покровский - «...Расстрелять»

Вахтенный тем временем вернул «банан» переговорного устройства на место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две аварийные доски и, засунув это дерево себе в штаны, кое-как заседлал себя им спереди и сзади, отчего стало казаться, что он сидит в ящике.

Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный отсек, непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную сбрую.

Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены по-царски: у переборки реакторного его дожидался горящий от любопытства зам.

— Реакторный осмотрен, замечаний нет, — оказал заму вахтенный.

— Хорошо, хорошо… а вот это зачем? — ткнул зам в доски, выглядывавшие из штанов вахтенного.

— Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево — лучший замедлитель. Так и спасаемся.

— Да-а-а… и другой защиты нет?

— Нет, — наглости вахтенного не было предела.

— И мне бы тоже… — помялся зам, — нужно проверить несение вахты в корме.

Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не мог добраться до кормы, а тут ему представлялась такая великолепная возможность.

Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда он свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой, восхищенный вахтенный весело бросился к «каштану».

— Восьмой!

— Есть, восьмой…

— Деревянный к тебе пополз… по полной схеме…

— Есть…

Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку деревянного зама встретил такой же медленно ползущий деревянный вахтенный:

— В восьмом замечаний нет!

На следующий день мимо зама все пытались быстро проскользнуть, чтоб вдоволь нарадоваться подальше.

Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый день вахтенные кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным имуществом. Его ежедневные одевания демонстрировались притаившимся за умеренную плату. Через неделю доски кончились.

— Как это кончились?! — зам строго глянул в бесстыжие глаза вахтенного.

— А-а-а… вот эта… — рот вахтенного, видимо, хотел что-то сказать, а вот мозг ещё не сообразил. Глаза его, от такого неожиданного затмения, наполнились невольными слезами, наконец он всхлипнул, махнул рукой и выдавил:

— Ук-рали…

— Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте! Возмутительно! Какая безответственность! Просто вопиющая безответственность! Как же я осмотрю корму?…

Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не осматривал корму. Вечером на докладе от него все чего-то ждали. Всем, кроме командира, было известно, что у зама кончились доски.

— Александр Николаич, — сказал командир заму в конце доклада, — у вас есть что-нибудь?

И зам встал. У него было что сказать.

— Товарищи! — сказал зам. — Я сегодня наблюдал вопиющую безответственность! Причём всё делается при непрерывно несущейся вахте. И все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали все доски. Личный состав в настоящее время несёт вахту без досок, ничем не защищенный. Я сегодня пытался проверить несение вахты в корме и так и не сумел это сделать…

— Погоди, — опешил командир (как всякий командир, он всё узнавал последним), — какие доски?

И зам объяснил. Кают-компания взорвалась: сил терпеть всё это не было. На столах так рыдали, что, казалось, они все сейчас умрут от разрыва сердца: некоторые так открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все свои бумажки.

Речь готовили долго. Считалось, что во время дружеского визита наших кораблей во французский город Марсель каждому придётся сказать речь. Приказали всем заранее её написать, и все написали. Потом всех вызвали куда надо и прочитали, что же они там написали. Потом каждому сказали, что это не речь, а откровение опившейся сивой кобылы и галиматья собачья. Всем приказали переписать этот бред, и каждый обложился журналами, газетами, обозрениями и переписал. Опять прочитали и сказали: «Товарищи! Ну так же нельзя!». После чего всех усадили за общий стол и продиктовали им то, что им надо говорить. Затем подсказали, как нужно говорить и когда нужно говорить. Сказали, что лучше не говорить, если за язык не тянут. Затем каждому внесли в речь индивидуальность на тот случай, если придётся говорить всем одновременно. Затем ещё раз всё проверили, окончательно всё, что надо, причесали, где надо подточили и заострили. Вспомнили и припустили красной нитью. Каждому сказали, чтоб он выучил свою речь наизусть. Предупредили, что проверят. Установили срок. Проверили. Сказали, что надо бы по-чётче. Установили новый срок. Снова проверили и удостоверились, что всё идёт нормально. Потом каждому вложили речь в рот, то есть в карман, я хотел сказать, и поехали в город Марсель.

В городе Марселе оказалось, что все наши являются дорогими гостями мэра города Марселя, поэтому всех повезли в мэрию. Там был накрыт стол и на столе стояло всё, что положено: бутылки, бутылки, бутылки и закуска.

Слово взял мэр города Марселя. Он сказал, что он безмерно рад приветствовать на французской земле посланцев великого народа. После этого было предложено выпить. Все выпили.

Прошло два часа. Пили не переставая, потому что всё время вставал какой-нибудь француз и говорил, что он рад безмерно. Потом все французы, как по команде, упали на стол и заснули. Во главе стола спал мэр города Марселя. За столом остались только наши. Они продолжали: собирались группами, поднимали бокалы, о чём-то говорили, спорили…

В конце стола сидел седой капитан второго ранга из механиков. Красный, распаренный, он пил и ни с кем не спорил. Он смотрел перед собой и только рюмку к губам подносил. Как-то незаметно для самого себя он залез во внутренний карман и выудил оттуда какую-то бумажку. Это была речь. Механик удивился. Какое-то время он смотрел в неё и ничего не понимал.

— …В то время, — начал читать он хорошо поставленным голосом, отчего все за столом притихли, — когда оба наши наро-да-а…

Механик выпучил глаза, он ничего не понимал, но читал:

— Оба… ну ладно… и-дут, идут… и-ик…

У него началась икота, которую он мужественно преодолевал:

— Идут они… родимые… и-ккк!… в ис-сстори-ческий момент… и-к….

Его икание становилось все более глубоким, наши за столами улыбались все шире:

— В этот момент… ик… всем нам хочется… ик… хочется нам, понимаешь… — Ики следовали уже сплошной чередой, улыбки за столом превратились в смех, смех — в хохот.

Мех остановился, улыбнулся, запил икоту из фужера и, глядя в бумажку, сказал мечтательно: «От сука, а?…».

Вы знаете, когда оно ищется на подводной лодке?

При приёме командирского решения? — Нет.

При выборе режима перехода морем? — Нет.

При прорыве противолодочного рубежа? — Нет.