Александр Покровский - «...Расстрелять»

— Дайте мне автомат! — кричал командир. — Я его сниму. Он у меня рыбок покормит.

Долго искали автомат, потом рожок к нему, потом ключи от патронов, потом открыли — оказалось, там нет патронов, потом патроны нашли, а рожок куда-то дели.

Кэп выл. Наконец кто-то сбегал и принёс ему банку сгущёнки и кэп запустил в него этой банкой.

Вертолёт рванул в сторону, фотограф чуть не выпал. Он орал потом, улетая, благим голландским матом и грозил кулаком, а наши непристойно смеялись, показывали ему банку и кричали:

— Эй! Ещё хочешь?

А что, запустить мы можем. Особенно если нас пытаются так нахально увековечить.

Однажды наш противолодочный корабль шёл вдоль чуждого нам берега, и вдруг катер их береговой охраны отделился от береговой черты — и к нашим. Пристроился и идёт рядом. И на палубе у него сразу же появляется тренога, неторопливо, без суеты эта тренога налаживается, фотоаппарат появляется с метровым хлеблом, и фотограф уже начинает по палубе ходить, как в театре, примеряясь, чтоб изобразить наших в полный рост.

Пока он готовился, на верхнюю палубу наш кок выполз, некто мичман Попов удручающих размеров.

— Ишь ты, насекомое, — сказал мичман Попов, наблюдая противника.

Потом он сходил на камбуз и принёс оттуда картофелину размером со шлем хоккеиста.

— Ну, держи свои линзы, — сказал кок и, не целясь, запустил картофелину.

До катера было метров тридцать-сорок. Картофелина летела как из пушки и разбилась она точно об затылок фотографа.

Тот рухнул носом в палубу и лежал на ней долго-долго, а катерок быстренько развернулся и помчался к берегу. Повёз своей маме наше изображение.

У кока потом очень интересовались, где это он так кидаться научился.

— В городки надо играть, — сказал кок, авторитетно пожевав, — и тогда сами будете за версту лани в глаз попадать.

Я, когда услышал эту историю, подумал: может, действительно научить весь флот играть в городки — и дело с концом. И будем попадать лани в глаз. Хотя, наверное, в глаз попадать совсем не обязательно. Нужно попасть по затылку, и от этого глаза сами выскочат.

Адмиралов почему-то всегда тянет туда, где грязь. Именно там устраиваются диспуты, переходящие в монологи о дисциплине, воинском долге, ответственности.

В училище, в маленьком скверике, в углу, там, где всегда курилась банка из-под мусора, адмиралы любили собраться в перерыве вместе с «чёрными» полковниками с кафедры морской пехоты и за сигаретой непринуждённо предаться своим сиюсекундным мыслям вслух о воинском долге, ответственности и порядке.

Полковники, рефлекторно стоящие «руки по швам», почему-то всегда оказывались в той стороне, куда шёл дым, и всегда смотрели на адмиралов преданными, слезящимися от дыма и старости глазами добрых боевых волкодавов.

Одна из таких бесед была прервана как раз в тот момент, когда один из адмиралов почти нащупал нужное слово, по-новому оттеняющее его личное, адмиральское отношение к воинскому долгу,

Из-за забора, со свистом разрезая воздух, прилетел и шлёпнулся в пыль, не долетев пяти шагов до полковничьей шеренги, портфель, затем через забор перелетел курсант и, приземлившись, на секунду обалдел от обилия зрителей; ещё через секунду он уже решительно бежал прямо на полковников. Полковники тут же пришли в движение и ощетинились. Наверное, каждый из них мечтал закрыть собой адмирала.

Курсант, не добежав до полковников каких-нибудь пяти шагов, схватил портфель и, круто развернувшись, бросился назад к забору.

Дружный стадный гам подхватил старую гвардию и бросил её вслед за беглецом. Тот перебросил портфель и одним прыжком вскочил на забор, но в последний момент он был пойман за ногу самым удачливым и проворным полковником, визжавшим от удовольствия. Удовольствие закончилось быстро: курсант, размахнувшись, лягнул полковника в голову — точь-в-точь как мустанг шакала — и потряс многое из того, что находилось в тот момент в той голове. Полковника — как срубили.

Почему-то курсанта потом так и не нашли, а вот полковника пришлось безвременно проводить на пенсию. Говорят, после этого он стал большим философом.

Старпом Коровин был известен как существо дикое, грубое и неотесанное. Огромный, сильный как мамонт, к офицерам он обращался только по фамилии и только с добавлением слов «козёл вонючий».

— Ну ты, — говорил он, — козёл вонючий! — И офицер понимал, что он провинился.

Когда у офицерского состава терпение всё вышло, он — офицерский состав — поплакался замполиту.

— Владим Сергеич! — начал замполит, — народ… то есть люди вас не понимают, то ли вы их оскорбляете, то ли что? И что это вы за слова такие находите? У нас на флоте давно сложилась практика обращения друг к другу по имени-отчеству. Вот и общайтесь…

Старпом ушёл чёрный и обиженный. Двое суток он ломал себя, ходил по притихшему кораблю и, наконец, доломав, упал в центральном в командирское кресло. Обида всё ещё покусывала его за ласты, но в общем он был готов начать новую жизнь.

Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он сел в кресло поудобней, оглянулся на сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график нарядов.

Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы — В. И.

— Так, Петрова в центральный пост! — откинулся в кресле старпом.

— Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!

Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил:

— Ну… как жизнь… Володя?

— Да… я вообще-то не Володя… я — Вася… вообще-то…

В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя: «Курва лагерная» — и ласково продолжил:

— Ну, а дела твои как… как дела… И-ваныч!

— Да я вообще-то не Иваныч, я — Игнатьич… вообще-то…

— Во-обще-то-о, — припадая грудью к коленям, зашипел потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, — коз-з-зёл вонючий, пош-шёл вон отсюда, жопа сраная…

Командир быстрым шагом подошёл к лодке. Ему было сорок два года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло.

Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил её туда, где солнечные блики болтались вперемежку с окурками, — в вонючую портовую воду.

— Всё! Больше не плаваю! Всё! Есть приказ, — сказал командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. — Прости, «железо», больше не могу!

Глаза его засветились.

— Прости, — прохрипел командир и согнулся ещё раз.