Александр Покровский - «...Расстрелять»

«Отдать кормовой…» Хорошо бы при этом что-нибудь крикнуть. Интересно, есть в медицине понятие: временное затмение?

— На буксире, на буксире…

Поехали… пропало солнце… не будет больше солнца…

Между телом лодки и пирсом уже образовался зазор метров пять-шесть зелёной портовой воды.

И вдруг размягчение сломалось: на нос выбежал командир. На лице у него — растерзанность. Он простёр руки к пирсу:

— Боцмана… боцмана на борту нет!!!

Так кричит убиваемое животное. Зарезали. Штаб скомкался. Адмирал зарыдал во всем адмиральском. А может, это он так зарычал:

— Да иди ты ввв… — полуприсел он, срываясь на крик.

Простите, хочется спросить: куда «иди ты»? А всё туда же: в то самое место, откуда, по индийской легенде, всё это и началось: ввв… пи-ззз-дууу!

А так хотелось солнца.

Хрясь!

— А-а… ма-му… вашу… арестовали!… Какая падла люк открыла?!!

Попался. Помощник наш опять в люк попался. Там в коридоре люк есть между гальюном и каютой помощника командира. Фамилия помощника — Малиновский. Кличка — Малина. Он как накушается днём, так его непременно ночью в гальюн потянет, а по дороге в гальюн — люк. И вечно этот люк открыт. Малина его ещё ни разу не миновал. Люк ведёт в первый гидроакустический отсек, внизу под люком — рефрижераторная машина. На неё-то он всё время и садится. Причём дважды за ночь — сначала по дороге в гальюн, а потом — из гальюна.

Это уже лет десять подряд длится, и мы это слушаем каждую ночь.

Тихо! Слышите, будто кабан кричит? Это он так сморкается. Значит, добрался до гальюна. Теперь назад. Шлёп, шлёп, шлёп — пошёл!

Хрясь! Есть. Попался. А где звуки?

— А-а… ма-му… вашу… а-рес-това-ли!…

Минёру нашему пришла посылка. А его на месте не оказалось, и получали её мы. С почты позвонили и сказали:

— Ничего не знаем, обязательно получите.

Ох и вонючая была посылка! Просто жуть. Кошмар какой-то. Наверное, там внутри кто-то сдох.

Запихали мы её минёру под койку и ушли на лодку. Минер наутро должен был появиться, он у нас в командировке был.

Жили мы тогда в казарме, без жён, так что вечером, когда мы вернулись в своё бунгало, то сразу же вспомнили о посылке. Дверь открыли и — отшатнулись, будто нас в нос лягнуло, такой дух в помещении стоял сногсшибательный.

Кто-то бросился проветривать, открывать окна, но дух настолько впитался в комнату и во все стены, что просто удивительно.

С такой жизни потянуло выпить. Выпили, закусили, старпом к нам зашёл, опять добавили.

— Слушайте, — говорит нам старпом минут через тридцать, — а чем это у вас воняет? Сдохло что-нибудь?

— У нас, — говорим мы ему, — ничего не сдохло. Это у минёра. Ему посылку прислали с какой-то дохлятиной.

— А-а-а… — говорит старпом.

Долго мы ещё говорили про минёра и про то, что раньше не замечали, чтоб он такой гадостью питался, выпили не помню уже сколько, и тут вдруг запах пропал. Ну просто начисто исчез. И даже наоборот — запахло чем-то вкусненьким.

— Интересно, — сказали мы друг другу, — чем это так пахнет замечательно?

Достали мы посылку и тщательно её обнюхали. Точно, отсюда, даже слюнки у нас побежали.

Вскрыли мы посылку. Всех заинтересовало такое чудесное превращение. В ней оказался крыжовник — ягода к ягоде. Сеном он был переложен. Сено, конечно же, сгнило, а крыжовник был ещё в очень даже хорошем состоянии. И пах изумительно. Наверное, его просто проветрить нужно было.

Вытащили мы крыжовник и съели, а сено покидали минёру назад в посылку, заколотили её и затолкали ему под койку. Вкусный был крыжовник. Отличная закусь. Ничего подобного я никогда не ел.

А утром, мама моя разутая, глаз не открыть. Во-нищ-ща! Голова раскалывается. Жуть какая-то. Даже открытое окно не спасает. И тут открывается дверь — и появляется наш минный офицер. Вошёл он, и, видим, повело его от впечатления. Наши, глядя на него, даже лучше себя почувствовали.

— Что это у вас тут? — говорит он, а у самого глаза слезятся. — Ну невозможно же… Что вы тут всю ночь делали?

— У тебя надо спросить, — говорим мы ему. — Слушай, минёр, а ты сено, вообще-то, ешь?

— Какое сено?

— Как это какое? — говорим мы. — Тебе сено в посылке прислали. А оно по дороге сдохло, не дождалось, когда ты его счавкаешь. Вон, под кроватью лежит. Мы его, сдуру, вчера открыли — думали, лечебное что-нибудь, так чуть концы не отдали.

Достал минёр посылку, сморщился и пошёл выбрасывать. А мы даже смеяться не могли. Ослабели сильно. Больно было в желудках.

В этой автономке мы жили в третьем отсеке в четырёхместной каюте: Ленчик Кривошеев, комдив, — раз, я и два пультовика — Веня и Карасик. А через переборку у нас жил командир БЧ-5. Бэчепятого мы через переборку ежедневно доставали: пугали его. Ленчик у нас ба-альшой специалист; ляжет на коечку, примерится, скажет: «Стартует первая!» — и в переборку кулаком как двинет! Как раз на уровне головы спящего меха — и только глухой стук падающего тела: мех с коечки вывалился.

Мех у нас мелкий был и лёгкий как пушинка. Падать там не далеко, так что он себе никогда ничего не отбивал. Он спросонья долго не мог понять, что это такое с ним регулярно происходит: всё ходил к доку и жаловался на нервный сон.

И тут к нему на чай однажды зам забрел. А мы только позавтракали после смены с вахты, легли в каюте и лежим. Не спится. Жара: за бортом — двадцать восемь градусов; в отсеках духотища; вентиляция не чувствуется, холодилка не справляется.

Спали мы тогда голышом: простынками прикроемся только чуть — и всё.

Слышим, зам о чём-то с мехом договаривается. И решили мы зама разыграть. Он у нас вредный; всю автономку за пьяницами охотится: ходит по каютам и нюхает.

Придумал всё Ленчик. Он сказал:

— Мужики! Есть предложение устроить заму большое шоу. Пусть понюхает. Сделаем так…

И он изложил нам, что надо делать.

Взяли мы ножницы, в каждой простыне посередине аккуратно дырочку вырезали, легли на спину и накрылись ими, а перед тем как накрыться, младших братишек настроили должным образом и сунули их в дырочку. И получилось, что, при хорошей организации, мы накрыты простынями с головой и на всех простынях только одни братики наблюдаются в боевой стойке.

Стали мы зама заманивать: пели, орали пьяными голосами — минут десять длилась вся эта канитель. Наконец зам клюнул: слышим — дверь у меха лязгнула — идёт!

Мы мгновенно с головой накрылись — и всё: одни братики торчат.

Открывается дверь, и входит к нам зам. А со света в нашей темноте он только одни белые простыни видит и ничего, но в середине каждой простыни что-то такое торчит.

Зам смотрел, смотрел — ничего не понимает, наклонился к Ленчику, а у Ленчика, между прочим, есть на что посмотреть. Приблизил зам лицо вплотную, смотрел, смотрел — и тут до него дошло: чуть не стошнило его.