Джером Джером - Наброски синим, зелёным и серым

Мне оставалось только слушать моего спутника и удивляться, как он отлично понял все, что я хотел ему сказать. Совершенно верно определил он и мое огорчение по поводу его увлечения Джеральдиной и той моей ошибкой, что я считал его совершенством, когда он был такой же грешный человек, как я и все другие.

Но самооценка Кирилла все-таки открыла мне новую истину: чем светлее кажется в человеке доброе начало, тем темнее оказывается гнездящееся рядом с ним злое. По-видимому, природа старается все уравновешивать. Это можно видеть на дереве: чем глубже его корни внедрены в темную землю, тем выше его вершина возносится в светлую высь.

Вместе с тем я понимал, что страсть Кирилла к Джеральдине идет не в ущерб его чистой любви к Эльспете. Моя память накопила много мелких случаев, которые только теперь получили в моих глазах должное освещение; только теперь я припомнил, как частенько по ночам, в то время, когда я сидел за работой или уже лежал в постели, Кирилл прокрадывался мимо моей двери (мы тогда занимали две смежных меблированных комнаты), осторожно спускался по лестнице и исчезал из дому.

Припомнил я и то, как однажды поздно вечером, возвращаясь из гостей, встретил в отдаленной части города человека, фигура которого так походила на фигуру Кирилла, что я невольно погнался за ним. Услыхав за собою мои шаги, он испуганно оглянулся и бросился бежать от меня. Но я решил во что бы то ни стало удостовериться, Кирилл это или нет, и снова поспешил за ним. Через минуту я догнал его и, пользуясь тем, что мы находились одни в пустынном месте, схватил беглеца за плечи и повернул лицом к фонарю. Беглец, действительно, оказался моим другом. Не помню, что я ему говорил в тот момент. Помню только, что я был полон к нему чисто отцовских чувств. Мне в одно и то же время хотелось и отругать его, и с горячей любовью прижать к груди и плакать вместе с ним. И я говорил что-то, много говорил, пока к нам не подошел всевидящий полисмен и не попросил нас идти по домам. Это заставило меня опомниться, а Кирилла — рассмеяться, и мы под руку направились домой.

Перед тем как войти в подъезд нашего дома, мне удалось взять с Кирилла слово, что он на следующий же день уедет из Лондона и вернется не раньше, чем капитально проветрятся его сердце и голова. Я, со своей стороны, брался всем, кому нужно, давать необходимые объяснения об его внезапном исчезновении, приглядывать за его жилищем, вещами и пр. Когда мы очутились в своем жилище и прощались на ночь, я почувствовал, что мою руку жмет опять настоящий Кирилл Херджон; говорю «настоящий», потому что человек только тогда настоящий, когда в нем начинает преобладать его лучшая часть, а она-то в ту минуту и взяла верх в моем приятеле. Если действительно для человека не все кончается со смертью, то нужно думать, что в нем остается живою именно его добрая часть, происходящая, как предполагается, с неба, а дурная, как происхождение чисто земного, в землю и должна отойти.

Кирилл сдержал слово и уехал рано утром. Прислуга мне сообщила, что он хотел было разбудить меня, чтобы я проводил его, но не сделал этого, и я преспокойно проспал до обычного часа. С тех пор мы больше не виделись, зато деятельно переписывались. Первые его письма были полны выражениями надежды на исправление. Из них я узнал, что Кирилл находится в переписке и с Эльспетою, которой он сообщил, что бежал вследствие «некоего искушения» и сильно страдает. Насколько можно было понять из его писем, добрая девушка отнеслась к его страданию с теплой и деликатной осторожностью, что заставило и меня смотреть на эту девушку с еще большим уважением, чем раньше. Обыкновенно такие нравственные женщины очень строго осуждают грешных и отказываются протянуть им руку дружеского участия. Но любовь Эльспеты была того высшего свойства, которое лишено малейшего эгоизма. Я уверен, что, доверься Кирилл Эльспете с самого начала своего пагубного увлечения, она сумела бы спасти его от этого. Некоторые женщины способны на большие жертвы, и очень может быть, что и эта женщина была способна спасти любимого человека даже ценою собственного падения…

Но судьба распорядилась по-своему. Кирилл писал мне из Индии, что возвращается домой. Как раз незадолго перед тем я узнал, что его соблазнительница отправилась на гастроли в Калькутту. По моим расчетам, она должна была попасть туда накануне дня, назначенного Кириллом для его выезда из этого города. Не знаю, нарочно ли было так подстроено певицей, или тут сыграл свою роль случай, так часто разрушающий все наши предположения. Как бы там ни было, но три месяца спустя мне пришлось услышать последнюю грустную весть о своем приятеле, которого я все время напрасно ожидал. Не видя его самого и не получая больше никаких известий от него лично, я предположил, что он опять встретился со своим злым гением и застрял в его сетях. Вдруг один из наших общих знакомых останавливает меня при входе в клуб и спрашивает:

— Знаете новость о Херджоне?

— Нет, — ответил я. — Уже три месяца я ровно ничего не знаю о нем. Уж не женился ли он в Индии?

— О, нет, какое женился! Бедняга умер.

Я чуть было не воскликнул: «Слава богу!», но, к счастью, удержался, ограничившись восклицанием сожаления и вопросом:

— Умер?! Но отчего же?

— Говорят, от несчастного случая, — продолжал знакомый. — У меня в Калькутте живут родственники. Недавно получаю от них письмо, в котором они, между прочим, сообщают, что Херджон участвовал в охоте одного раджи. Дело было в лесу. Проезжая мимо дерева, Херджон нечаянно, должно быть, задел висевшим у него на спине ружьем за сук, курок спустился сам собою, и пуля угодила бедняге прямо в висок. Умер на месте, не приходя в сознание. Какой, однако, ужасный случай! — заключил рассказчик.

— «Случай»? — машинально повторил я про себя. — А что такое случай? Не вся ли наша жизнь — только случай?

Многие из читателей могут найти эту историю маловероятной. Я и не берусь утверждать, чтобы она была основана на действительном происшествии, так как сам сознаю ее фантастичность; но не могу утверждать и того, что ничего подобного не бывает: ведь в нашей жизни иногда случаются такие чудеса, каких не придумать и самому пылкому воображению. «Настоящий» писатель едва ли решился бы, из «благородного самолюбия», обнародовать эту историю; он только рассказал бы ее в тесном кругу близких знакомых, чтобы доставить им небольшое развлечение. Что же касается меня, то я, под влиянием более низменных инстинктов, решаюсь использовать ее, как материал для очерка.

Я узнал эту историю от одного почтенного старика, который сорок девять лет содержал в Кромлеч-Армсе, маленькой деревушке, расположенной на утесах северо-восточного побережья Корнуолла, харчевню под тем же названием. В настоящее время эта харчевня превратилась в одноименную гостиницу, и во время «сезона» в ее столовой собирается несколько десятков туристов. Но в то время, когда разыгралась история, которую я хочу описать, в это местечко редко кто заглядывал, потому что оно еще не было внесено в «путеводители» и представляло собой лишь простой рыбачий поселок.