Геннадий Емельянов - Арабская стенка

— Да погоди ты, Иван, на самом-то деле, слово сказать не даешь! У вас и правда ботинки на высоком каблуке, товарищ?

Аким Бублик обиженно кивнул: правда.

— И не наши, европейские или мексиканские! — вставил дядя Ваня, оживившись. — Такие вот, как этот, обязательно заморскую обувь носят. Такие, как этот, другой цели в жизни не имеют, кроме как достать японский транзистор или американские джинсы. За побрякушку или тряпку он в попы пойдет или в соловьи-разбойники, душу свою мокрую за это заложит не сморгнувши! Я на таких, слава богу, насмотрелся.

— Не разоблачай, Иван. Хватит разоблачать-то. — Дядя Гриша подобрал с газеты плед, положил его на колени себе опять, призадумался накоротке и вынес решение:

— Вы ступайте, пожалуй, гражданин. Ступайте себе…

Аким Бублик прикоснулся к бутылке в кармане, и ему почудилось, что стекло горячее, он услышал, как беда, приближаясь неминуче, стучит сапогами. У беды той сапоги были кованы железом, будто у завоевателя. Нежданно нахлынул сладкий запах стружек, томительный дух соснового смолья, встала картина из детства: отец за руку привел Акима в столярку на заднем дворе центральной городской почты. В столярке работал отцовский знакомый, горновой, списанный из доменного цеха по причине слабого здоровья, чернобровый и усатый Игнат Сыромятников, бывавший в доме Бубликов по праздникам и просто по субботам. Столяр встретил их радушно, усадил на лавку в углу, заваленном стружками, похожими на пену, которая тряслась мелко и вздрагивала, когда за стенкой кто-то включал мотор.

— Вот, Игнат, — сказал отец со смущением. — Парень самокат хочет иметь, я у механиков подшипники достал.

— Какой он хочет иметь самокат?

Отец пожал плечами: он не знал, какой нужен самокат. Столяр вынул из-за уха карандаш, велел Акиму нарисовать машину, растолковать по ходу, что и как. Агрегат был нарисован коряво, на куске фанеры, отец пофыркал иронически, но Игнат Сыромятников приветил пацана и погладил по голове: хватка есть, мол, и общий замысел тут уловить вполне даже можно, и предложил, разглаживая усы мундштуком:

— Если парнишка загорелся, пусть сам тут вот строгает и пилит. Глазное — самому изладить, тогда и радость будет настоящая, а готовое брать — оно так и неинтересно. Я тебе, Акимка, верстачок налажу, и дело в шляпе. Приходи, когда уроки приготовишь, и работай себе. И мне веселей будет: я, брат, мужик компанейский.

То были славные дни. Самые, наверно, славные в жизни. Самокат Аким делал с месяц и не торопился, потому как столярничать ему нравилось, он даже засыпал с мыслью, что назавтра все повторится. Но однажды прибежала мать, отлаяла доброго Игната за то, что тот привечает сына, и препроводила своего ненаглядного пинками прочь, приговаривая по дороге: сам всю жизнь горбатится (она имела в виду столяра) на черной работе и молодежь тому учит. Своих детей он небось в столярку не водит, чужих эксплуатирует.

— Чтоб ни ногой больше сюда! — Мать указала Акиму рукой на серое здание почты и наделила сына последней затрещиной, отпущенной уже не со злом, скорее для профилактики. Пацан по первости намеревался было восстать против деспотизма, имел мысль пожаловаться отцу, но позже, когда обида поулеглась, решил смолчать, поскольку с матерью портить отношения было невыгодно.

…Дядя Гриша, пока Аким Никифорович, отрешившись от сущего, предавался воспоминаниям о столярке, ждал, когда гость стронется со стула и удалится, не теряя достоинства, когда наденет в прихожей свои туфли на высоком каблуке, свидетельствующие о сексуальных отклонениях, и закроет за собой дверь. Дядю Гришу несколько тревожило, что гость закаменел, расстроенный донельзя отказом, и способен, чего доброго, немедля грохнуться на колени и пустить слезу. И такое бывало. Правда, рыдали до сих пор женщины, но ведь и мужик нынче пошел слабый — длинноволосый, на каблуках, с дряблым задом. Дядя Гриша слегка обеспокоился, косясь на дядю Ваню, который сосредоточенно вертел в руках черного шахматного коня, он даже понюхал его, коня, и остался чем-то недоволен.

Аким Никифорович Бублик наконец растормозияся — утер лицо ладошкой, хлюпнул губами, будто отпробовал с ложки горящих щей, и помотал головой.

— Разрешите еще слово, граждане почтенные старики?

— Разрешаем, что ж…

Дядя Ваня поставил коня на доску, слегка заинтригованный, хозяин же крикнул в открытую дверь:

— Наташа, принеси, пожалуйста, квасу, пусть товарищ квасу выпьет, волнение уберет.

— Я тоже квасок принес, — сказал Бублик, испытывая облегчение, и со стуком поставил коньяк посреди разбросанных шахматных фигур. — С вашего позволения, кхе. В гости шел, да вот к вам завернул…

— Он нас купить хотел, Гриша! Гони ты его, а? Я не справлюсь. — Дядя Ваня скорбно поник носом. — Годов бы десять сбросить, я бы его в скулу вдарил, а теперь ведь побьет — они нынче жестокие.

В комнате появилась давешняя седая женщина, в руках у нее был черный поднос с запотелым графином и стаканами. Женщина увидела коньяк и вопросительно посмотрела на дядю Гришу:

— Закуску приготовить?

Дядя Ваня ответил за хозяина категорическим тоном:

— Рукавом закусит, они нынче все больше в подворотнях накачиваются — привыкли.

Аким Никифорович тряскими руками отколупал пробку, налил себе в стакан порядочно, опрокинул порцию махом и запил коньяк квасом, туго шибанувшим в нос.

— Уж извините.

— Извиняем.

Дядя Ваня крякнул за Бублика и с завистью отметил:

— Один пьет! Они такие.

Бублик же настроился на исповедь и начал ее со случая, приключившегося в свадебный вечер. Они с Шурочкой стояли на балконе, была луна, сзади гомонились гости, родня и всякие знакомые. На Шурочке была фата. Шурочка много и беспричинно смеялась, Аким целовал ее украдкой и, целовавши, сдернул с уха жены дешевую серьгу, которая упала с третьего этажа на асфальт. «Так что вы думаете! Ведь полезла драться, глаза под лоб завела, стерва! Побежал я искать безделушку, все штаны из дорогого материала «метро» (теперь такого и в помине нет!) извозил. Шарю по тротуару, а сам, можно сказать, холодную слезу глотаю, А цена той серьге — копейка в базарный день, товарищи старики! Так и началась семейная жизнь, будь она проклята! Не развелся сразу по слабости характера, а теперь куда денешься — двое мальчиков растут. Года, можно сказать, катятся, а счастья нет, каждый день одно расстройство, растудыть твою малину!»

Монолог, произнесенный поспешно и невнятно, стариков не колыхнул, тогда Бублик взял нотой выше и подробно остановился на общей драматичности своей судьбы: с детства ни в чем не везло — мать била, отец был строг как прокурор, учителя в школе не любили по причине, надо полагать, излишней упитанности («Ел мало, но толстел из-за плохого обмена веществ в организме»), бык бодал, собаки кусали, комары пили кровь с исключительным азартом, а что касается пчел, то ни одна пролетающая не пропускала, даже трутни пробовали жалить. В яму падал, в мелкой речке тонул, однажды даже соды вместо сахара в чай положил и проявителем вместо постного масла сдабривал кашу. В зрелые же годы жена поедом ест, она — как старуха из сказки русского поэта Пушкина про золотую рыбку: все ей мало. Это она арабскую стенку со звоном хочет. Не достану стенку эту — значит вешайся или стреляйся.