Геннадий Емельянов - Арабская стенка

Вышел, значит, однажды Сима Чемоданов на свет божий (дело было ранним утром) и вывесил вдоль окон транспарант, исписанный оранжевыми буквами и гласивший: «Товарищи! Играю по заявкам прохожих и дорогих соседей как песенную музыку, так и классическую. Стараюсь бескорыстно и от чистого сердца!» Оранжевые буквы прочитали многие жители тесной каменной окрестности и тоже пооткрывали двери балконов исключительно ради любопытства. Представительная комиссия, составленная как из штатных работников домоуправления, так и из видных общественников квартала, просила Симу снять со стены писанину по тем соображениям, что ее не принято вешать в частном порядке. Кладовщика увещевали на разные лады, будто мальчишку дошкольного возраста, но наткнулись на твердый отпор. Общественники говорили: «Если каждый начнет вешать, чего тогда будет?» Сима отвечал: «Веселей жить будет». Общественники опять терпеливо говорили: «Если каждый играть начнет, что тогда будет?» Сима отвечал: «Веселей жить будет. Я для людей стараюсь, настроение у людей поднять хочу, что в том плохого?» Ничего в том плохого нет, но существуют, мол, концертные залы, филармония передвижная ездит, по телевизору каждый день фугу Баха передают, всякое, даже дерьмовое кино, государственный оркестр сопровождает так громко, что уши в череп вдавливаются, чего же еще надо?» Сима отвечал: «Прошу закрыть дверь моей квартиры с той стороны, то есть, с лестничной площадки, вы мне мешаете творчески работать!»

Пока обескураженные активисты думали над тем, как приструнить распоясавшегося жильца, Сима действовал. Первый концерт он дал утром, когда народ, как пишут газеты, группами и поодиночке спешил на работу. Сима зычно крикнул:

— Хорошо вам потрудиться, дорогие мои! — и растянул меха на весь разворот плеча. Для начала был исполнен «Марш энтузиастов», следом — популярная когда-то песня «Выходила на берег Катюша». Прохожие, знакомые и незнакомые, отнеслись к начинанию в общем-то благосклонно, и на исходе дня, когда конторы, фабрики и заводы начали отпускать тружеников по домам, под балконом Чемоданова собрались любопытствующие, дожидаясь, исполнит ли чокнутый малый с третьего этажа свое слово и станет ли еще музицировать? Сима слово сдержал — выдал разнообразнейшую программу. Вечерняя часть дерзкого дебюта была принята, надо отметить, весьма и весьма тепло. Утром нас терзают заботы, утром мы спешим, а вот после трудов праведных можно и расслабиться, присмотреться, как протекает жизнь. Однообразие, понятно, утомляет. Мужчины, перехватившие по кружке-другой пивка, слушали Симу с душевностью и сочувственно рассуждали о том, что долго этот дерзкий парень не продержится: или пятнадцать суток схлопочет, или, чего доброго, три года лишения свободы за нарушение тишины. Однако эти мрачные прогнозы не оправдались — концерты собирали все более обширную аудиторию и в короткий срок завоевали непроходящую популярность, а представитель милиции, юный лейтенант, направленный однажды пресечь безобразие на корню, вернулся в отделение и доложил по инстанции, что ничего такого чрезвычайного не происходит, ничего не нарушается, инициатива же торгового работника из двадцать шестой квартиры по проезду Ворошилова имеет здоровое начало.

Вот в таком благополучном состоянии были дела заведующего складом Семена Даниловича Чемоданова (Симой его с детства звали родители, друзья), когда к нему вечером в семь часов направился Аким Никифорович Бублик, чтобы выбить арабскую стенку. Накануне перед сном жена Шурочка велела Бублику разворачиваться:

— Опять вчера навеселе явился?

— Ну, и что?!

— А ничего. Ты у меня достукаешься, я тебя за милое дело в вытрезвитель сдам.

— Она сдаст! Багаж я, что ли? Недвижимость, да? Шурочка ничего уточнять не стала, лишь постучала пальцем по зеркалу: смотри, в последний раз предупреждаю.

— Откуда шляпу-то приволок, дурак? — Шурочка повернулась всем телом и навела в висок мужу стволы миномета, устроенного чудным образом на голове.

— Это — подарок.

— На корову, что ли, куплена?

— Не понял?

— Шляпа-то для коровы покупалась?

— Ну, хватит!

— Ты мне стенку вези, все царство небесное пропьешь, губошлеп несчастный!

— Привезу, не беспокойся.

— Когда?

— Скоро. На этой неделе, в общем.

…Аким Никифорович Бублик прибавил шагу. На этот раз он не имел в кармане бутылки, потому что дядя Гриша Лютиков предупредил: Сима взовьется и прогонит, поскольку — заклятый враг алкоголя как силы стихийной и истребительной. Дядя Гриша сказал: «Сима — принципиальный». Без бутылки, однако, испытывалась некоторая ущербность. Это вроде бы пойти по гостям в пижамных штанах, например, или на пляж в шубе явиться. Вполне сравнимо.

Проезд имени Ворошилова был закраинный, узкий, тенистый и тихий, поэтому без малого за квартал Аким Никифорович услышал лихие песенные разливы, производимые гармонью. Посреди улицы толпился люд, Бублик, как все стоявшие на тротуаре и проезжей части, задрал голову и увидел на балконе гармониста в полосатой рубахе, напоминающей морскую тельняшку. Оригинал тот, склонившись к мехам, играл «под чинарой густой мы сидели вдвоем». Хорошо в общем-то у него получалось.

В деревянном павильоне через дорогу торговали пивом, и Бублик взял кружку, чтобы утолить жажду, заодно и сосредоточиться перед ответственной встречей: что ни говори, а шанс-то был последний. Если сегодня оступишься, то уже не встанешь. Такая вырисовывалась ситуация. Пиво было теплое и кислое. Народ, молодежь-холостежь и постарше товарищи толпились перед павильончиком, чувствовалось, не из-за питья, они слушали гармошку. Блондин в спортивном костюме, живущий, видать, неподалеку, сидел на ящике с надписью «не кантовать!» и, закрыв глаза, покачивался в такт музыке, разливно падающей с высоты. Блондин был в домашних тапочках, голова его на гусиной кадыкастой шее печально никла. В полном, значит, блаженстве пребывал товарищ. На Бублика тоже накатило мягкое тепло, хотелось ему вспомнить что-нибудь отрадное, этакое лирическое, но ничего такого не вспомнилось. Дюжий парень в зеленом свитере постукивал пустой кружкой по ляжке себе и кричал. Округлый живот его при том вздрагивал:

— Сима! Плясовую ба? Плясовую ба, Сима!

Гражданин на ящике вздрогнул, открыл глаза, прокашлялся и тоже закричал:

— Гля сердца что-нибудь, Сима! Гля сердца!

— Он пьяный, что ли? — спросил у парня в зеленом свитере Бублик и, привалясь к тополю, сделал ноги кренделем. Легкомысленная эта и развалистая поза демонстрировала полное пренебрежение к здешней публике.

— Сам ты пьянь! У тя вон нос красный и щеки обрюзгли, как у старого борова, — ответил парень и плюнул. — Он капли в рот не берет!