Кристофер Мур - Дурак

Эдгар вопросительно вскинул бровь.

— Разумность свою ты никак не докажешь, сидя тут без портов и дрожа от холода, добрый Том, когда вон там горит огонь и лежат одеяла, из которых можно сварганить себе одежонку.

Эдгар встал и отошел к очагу.

— Тогда Эдгара предал я, — сказал Глостер. — О, боги сочли уместным обрушить ливни горя на меня за то, что сердцем был нетверд. Хороший сын отправлен был в изгнанье, и по пятам его пустил я гончих псов. В наследники ж себе я выбрал лишь червей — достанется им то, что мне осталось: это усохшее слепое тело. О, как же хлюпаем мы бурдюками тлена в ларях, где только острые углы, — и жизнь из нас сочится через дыры, покуда, сдувшись, мы не опустимся на дно… отчаянья. — Старик замахал руками и принялся стучать себе по челу, все более распаляясь. Повязки сползли с его глаз. Харчок подошел к графу и обхватил его лапами, чтоб не дергался.

— Да ничо, милорд, — молвил он. — Вы почти совсем не протекаете.

— Пусть этот сокрушенный дом впадет в гнилое запустенье на несмягчаемом морозе смерти. О дайте сбросить мне сию смертельную удавку [281] — сыновья мои преданы, король мой свергнут, мои владенья больше не мои. Дайте мне покончить с этой пыткой!

Излагал граф крайне убедительно, не поспоришь. Неожиданно он уцепился за Кукана и выдернул его у Харчка из-за пояса:

— Отдай мне меч свой, добрый рыцарь!

Эдгар рванулся было удержать отца, но я успел его перехватить, а Харчку мотнул головой: мол, не мешай.

Старик выпрямился во весь рост, упер конец палки Кукана себе под ребра и рухнул ничком на земляной пол. Дух из него вышибло, он задыхался от боли. У очага грелась моя чашка с вином, и я вылил ее Глостеру на грудь.

— О, я убит! [282] — прохрипел граф. — Кровь жизни истекает. Похороните меня на холме с видом на Глостерский замок. И попросите за меня прощенья у сына моего Эдгара — я обошелся с ним несправедливо.

Эдгар опять дернулся было к отцу, но я удержал. Харчок зажимал рукой рот, чтоб не расхохотаться в голос.

— Я холодею, хладом смертным веет. Но унесу свои грехи в могилу.

— Знаешь, милорд, — сказал я, — а я слыхал, что зло людей переживает. Добро ж, наоборот, погребается вместе с останками.

— Эдгар, мальчик мой, где бы ты ни был — прости меня, прости! — Старик катался по полу и в какой-то момент, похоже, весьма удивился, обнаружив, что меч из него больше не торчит. — Лир, прости меня за то, что не служил тебе я лучше!

— Вы поглядите только, — сказал я. — Видите — от тела отлетает его черная душа?

— Где? Где? — спросил Харчок.

Самородка пришлось заткнуть проворным пальцем, поднесенным к губам.

— О, падальщики рвут ее на части! О как жестоко мстит судьба бедняге Глостеру, о как страдает он!

— Я страдаю! — вторил мне граф.

— Его низвергнут в глубочайший мрак Аида! Ему оттуль не выйти никогда!

— Я в пропасть рушусь, свет и теплота меня в свои объятия не примут.

— Ну все, его обуяла холодная и одинокая смерть, — сказал я. — А раз при жизни Глостер был такой говнюк, теперь его вовеки будут дрючить мильоны бесов с колючками на елдах.

— Холодная и одинокая смерть приняла меня, — сказал граф.

— А вот и нет, — сказал я.

— А?

— Ты не умер.

— Ну, значит, вскорости умру. Я бросился на тот неумолимый меч, и жизнь моя истекает меж пальцев, мокрая и липкая.

— Ты бросился на куклу.

— Никакая это не кукла. Это меч. Я взял его у вон того солдата.

— Ты взял мою куклу у моего подручного. И бросился на палку.

— Подлый холоп ты, Карман, тебе ни грана веры нет. Ты насмехаешься над человеком, даже когда сама жизнь струится из него по каплям. Где тот голый бесноватый, что помогал мне?

— Вы бросились на куклу, — подтвердил Эдгар.

— Так я не умер?

— В точку, — сказал я.

— Я бросился на куклу?

— А я что сказал?

— Коварный ты плут, Карман.

— Ну что, милорд мой, как тебе теперь, когда вернулся ты из мертвых?

Старик встал и лизнул мокрые от вина пальцы.

— Лучше, — сказал он.

— Хорошо. Тогда позволь тебе представить Эдгара Глостерского, некогда — голого и бесноватого. Он проводит тебя в Дувр к твоему королю.

— Здравствуйте, батюшка, — произнес Эдгар.

Они обнялись. Последовали многие плач и рев, мольбы о прощенье и сыновние сопли, и в целом выглядело все это вполне тошнотворно. Затем тихие мужские всхлипы сменились новым приступом графских стенаний:

— О, Эдгар, я с тобою обошелся плохо, и никаким прощением твоим уж не исправить причиненной порчи.

— Ох, да ебаться веником, — сказал я. — Харчок, пошли найдем Лира и отправимся уже наконец в Дувр под защиту этих ятых, блядь, французов.

— Но буря еще неистовствует, — сказал Эдгар.

— Я под этим дождиком не первый день брожу. Мокрее и холоднее мне уже не будет, в любую минуту меня несомненно свалит лихоманка и сокрушит мой тонкий организм под ярмом жара — но клянусь взасос мудями Сафо, я не способен слушать долее ни часа, как этот старый и слепой елоп воет о своих былых шкодах, хотя шкод у него впереди еще столько, что черт на печку не вскинет. Carpe diem, Эдгар, carpe diem [283].

— Карп дня? — уточнил законный наследник графского титула Глостеров.

— Угадал. Я заклинаю окаянную рыбку в сегодняшнем меню, паршивец. Ты мне больше нравился, когда жрал лягушек и ругался с бесами. Харчок, оставь им половину пайка, а сам завернись во что-нибудь потеплее. Идем искать короля. До встречи в Дувре, публика.

Весь день мы с Харчком трюхали под холодным дождем — через холмы и дол, по немощеным вересковым пустошам и дорогам, от которых осталось одно название: сплошь колеи, залитые жижей. Харчок был оживлен и боек — примечательно, учитывая, из каких мрачных переделок он только что выбрался, но легкость духа — счастье идиота. Он распевал во всю глотку и весело шлепал по лужам. На меня же остроумье и осведомленность давили тяжким бременем, посему угрюмость и ворчливость более приставали моему настрою. Я жалел, что не украл лошадей, что мы не обзавелись вощеными накидками, что я не взял с собой трут и кресало, а также что не прикончил в свое время Эдмунда. О последнем, среди прочего, жалел я и потому, что ехал бы сейчас у Харчка на плечах, беды не зная, но раны его еще не зажили после Эдмундовых порок. Вот ублюдок.

Должен сказать здесь, что проведши несколько дней на милости у стихий — впервые после странствий с Белеттом и его скоморошьей труппой, — я окончательно убедился, что я шут комнатный. Моя субтильная конституция скверно защищается от холода, да и вода с нее отнюдь не как с гуся. Боюсь, я слишком промокашка, чтобы работать уличным шутом. На холоде певческий голос мой сипнет, остроты и шутки на ветру утрачивают тонкость, а когда мускулы мне замедляет недобрая прохлада, я и жонглирую дерьмово. Для бури я безпрок, для шторма некошерен — мне более к лицу очаг и перина. О, теплое вино, горячее сердце, жаркая шмара — где же вы? Несчастный заледенелый Карман, ты — как жалкая утопшая крыса.