Джером Джером - Леди и джентльмены

— А как же насчет возвращения? — усомнилась Герти.

— Около одиннадцати неслышно выскользнете на улицу; экипаж будет ждать на углу. Положитесь на меня.

Спустя полчаса достопочтенная миссис Дрейтон появилась в комнате больного в вечернем платье и драгоценностях. К счастью, света не зажигали, и Искушенный Билли не имел оснований усомниться в безупречной внешности супруги. Дело в том, что лицо ее даже отдаленно не напоминало о готовности отправиться на званый ужин.

— Сиделка сказала, что ты собираешься к Гревиллам. Я так рад! Нельзя же весь сезон провести взаперти! — Он взял ее за руки и окинул восторженным взглядом. — До чего ты хороша, дорогая! Как, должно быть, все меня ругают за то, что держу тебя в плену, как людоед прекрасную принцессу! Страшно будет снова показаться в свете!

Польщенная комплиментом, Герти рассмеялась.

— Постараюсь долго не задерживаться: вернусь и проверю, как вел себя мой мальчик. Если будешь хулиганить, больше никуда не пойду.

Они поцеловались на прощание, и она ушла, а около одиннадцати снова появилась в комнате. Рассказала, как восхитительно прошел раут, и немного похвасталась собственным успехом.

Сиделка заметила, что в этот вечер больной выглядел значительно более жизнерадостным, чем обычно.

С тех пор фарс начали разыгрывать ежедневно. Миссис Дрейтон то отправлялась на ленч в костюме от Редферна, то ехала на бал в изумительном парижском платье, а затем собиралась на домашнюю вечеринку, на концерт, на обед. Зеваки и просто прохожие останавливались, чтобы посмотреть, как прекрасно одетая, но измученная, осунувшаяся женщина с красными заплаканными глазами воровато выбирается из собственного дома и так же неуверенно возвращается.

В одном из домов, где мне довелось побывать, начали обсуждать поведение миссис Дрейтон, и я присоединился к разговору, чтобы послушать.

— Всегда считала Герти бессердечной, — призналась одна из дам, — но уважала за здравый смысл. Трудно предположить, что она любит мужа, и все же незачем так открыто демонстрировать пренебрежение к умирающему.

Я объяснил, что был в отъезде, и спросил, о чем идет речь. В ответе все присутствующие оказались солидарны.

Кто-то два-три вечера подряд видел возле двери экипаж. Кто-то заметил, как леди возвращается домой. Кто-то застал в момент выхода, и так далее.

Все услышанное никак не соответствовало моему представлению о миссис Дрейтон, а потому следующим вечером я решил нанести ей визит. Поднялся на крыльцо, и дверь сразу открылась — прежде, чем успел постучать.

— Увидела вас в окно, — пояснила Герти. — Входите, только тихо.

Я прошел в гостиную следом за хозяйкой, и она осторожно закрыла дверь. Великолепный наряд и бриллианты в волосах не могли не вызвать изумления. Задавать вопросы я постеснялся, однако мой взгляд, очевидно, оказался вполне красноречивым.

Миссис Дрейтон горько рассмеялась.

— Считается, что сегодня я в опере. Присядьте, если есть несколько свободных минут.

Я честно признался, что пришел поговорить, и в темной комнате, освещенной лишь уличными фонарями, она рассказала всю правду, а потом замолчала и уронила голову на обнаженные руки. Я отвернулся и долго смотрел в окно.

— Так странно себя чувствую. — Герти встала и подошла ко мне. — Сижу здесь весь вечер, разодетая в пух и прах. Боюсь, актриса из меня неважная, но, к счастью, дорогой Билли никогда не отличался тонким пониманием искусства, так что пока удается его убедить. Беспардонно вру, кто и что мне сказал, что я ответила и как все восхищались моим платьем. Кстати, что вы думаете вот об этом?

Я воспользовался привилегией друга дома и ответил со всей искренностью.

Вскоре мне снова пришлось уехать из Лондона, и в мое отсутствие Билли умер. Говорили, что супругу вызвали с бала и та едва успела прикоснуться к губам, прежде чем они остыли. Однако друзья находили оправдание в том, что смерть наступила слишком неожиданно.

Спустя некоторое время я снова навестил Герти — теперь уже вдову. Посидел недолго, а прощаясь, намекнул, какие ходят слухи. Спросил, не лучше ли рассказать правду, и предложил свои услуги.

— Думаю, не стоит, — ответила миссис Дрейтон. — Зачем выставлять напоказ тайную сторону жизни?

— Но ведь все думают…

Она не дала договорить.

— Какая разница, что думают все?

Короткая фраза, произнесенная достопочтенной миссис Дрейтон, урожденной старшей мисс Ловелл, поразила меня до глубины души.

Между молодым человеком двадцати одного года и неуклюжим пятнадцатилетним подростком зияет непреодолимая пропасть. Между не слишком успешным журналистом, которому недавно исполнился тридцать один год, и двадцатипятилетним доктором медицины с блестящим дипломом и многообещающей карьерой дружба все-таки допустима.

С Сирилом Харджоном меня познакомил его преподобие Чарлз Фауэрберг.

— Наш юный друг, — заявил преподобный мистер Фауэрберг, стоя в самой выразительной педагогической позе, а именно положив руку на плечо ученика. — Наш юный друг пребывал в некотором забвении, однако я вижу в нем способности, внушающие надежду. Больше того, можно сказать, внушающие колоссальную надежду. Отныне молодой человек поступает под мою особую опеку, и, следовательно, вам не придется заботиться о его учебе. Мистер Харджон будет спать с Миллингом и другими в дортуаре номер два.

Парень проникся ко мне симпатией, а я, в свою очередь, надеюсь, что сумел сделать его пребывание в храме наук более терпимым, чем оно могло бы оказаться без моего участия.

Метод воспитания отстающих, применяемый преподобным Чарлзом, ничем не отличался от способа выращивания гусей: наставник держал учеников взаперти и через силу наполнял знаниями — точно так же, как откармливают гусей на убой. Процесс весьма прибыльный для хозяина, но болезненный для гуся.

Юный Харджон покинул школу в конце того же семестра, что и я. Он направлялся в Брейзноуз, а я в Блумсбери. Приезжая в Лондон, Сирил непременно меня навещал, и мы вместе обедали в Сохо, в каком-нибудь из многочисленных грязных, пропахших чесноком ресторанчиков, а потом за бутылкой дешевого вина подолгу рассуждали о жизни. Когда он поступил на стажировку в госпиталь Гая, я съехал с квартиры на Джон-стрит и снял комнату рядом с ним, в гостинице «Стейпл инн». Хорошее было время. Детство принято хвалить, а напрасно: печалей в нем значительно больше, чем радостей. Лично я ни за что на свете не согласился бы вернуться в детство, а вот за возможность повторить десятилетие с двадцати до тридцати отдал бы всю оставшуюся жизнь.

Сирилу я казался человеком светским, и он обращался ко мне в поисках мудрости, к сожалению, не сознавая, что сам обладает ею в полной мере. Я же в общении с ним черпал энтузиазм и познавал ценность сохраненных идеалов.