Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Тѣмъ страннѣе показались мнѣ слова одного стараго знатока Дрездена, который, выслушавъ нашъ разсказъ, воскликнулъ:

— Да! Въ этомъ городишкѣ можно повеселиться! О-го-го! — И наклонился къ уху Южакина.

Южакинъ сдѣлалъ лицо, словно ему брызнули въ ухо уксусной эссенціей, и задумчиво сказалъ:

— Въ слѣдующій разъ мы опять поѣдемъ черезъ Дрезденъ.

— Южакинъ, — замѣтилъ я строго. — Ужъ не хотите ли вы загрязнить почву, на которой Крысаковъ и Мифасовъ пустили лучшіе изъ своихъ побѣговъ?

— Всякая почва нуждается въ удобреніи, старый Сандерсъ, — развязно отвѣтилъ беззаботный человѣкъ.

— Тамъ можно продѣлывать нѣчто невѣроятное, — мечтательно повторилъ старый знатокъ Дрездена.

Утромъ мы пошли въ Дрезденскую Галлерею. Крысаковъ и Мифасовъ — художники.

Я рѣдко встрѣчалъ людей, у которыхъ столь различные пріемы изучать жизнь народовъ.

Крысаковъ полагаетъ, что ѣсть надо въ очень плохихъ ресторанахъ, иногда даже на улицѣ. Такъ въ Парижѣ, на Большихъ бульварахъ, онъ ѣлъ какихъ то полуживыхъ ракушекъ, прося ихъ изъ раковины при помощи поднятой на панели шпильки. — Безплатное столовое серебро при безплатной посудѣ.

Въ Неаполѣ онъ начинялъ себя макаронами, издававшими запахъ плохой замазки, на маслѣ, соскобленномъ, вѣроятно, со стѣнъ таверны или съ лица хозяйки.

Комнату въ отелѣ онъ старался занять худшую за туже цѣну.

Мифасовъ? Гармоничный и хрупкій Мифасовъ не представляетъ себѣ возможности наблюдать бытъ народа помимо первокласснаго ресторана, не имѣя въ запасѣ особенно мягкой ночной рубашки.

И оба они страдаютъ.

Крысаковъ — физически, набивая себя ужасными макаронами, съ тѣмъ большей яростью, чѣмъ брезгливѣе отвертывается Мифасовъ. Страдаетъ нравственно, видя, что человѣкъ, котораго онъ, въ душѣ, любитъ, демонстративно тупъ въ отрицаніи очевиднаго.

Мифасовъ, стройный и колеблющійся Мифасовъ, уходитъ непонятый и печальный, чтобы одиноко съѣсть изысканно — блѣдньій обѣдъ, приносимый на крыльяхъ лакеевъ-ласточекъ. И погрустить по хорошему въ сущности, человѣкѣ, но неисправимо равнодушномъ къ прекрасной внѣшности.

Борьба Крысакова и Мифасова вѣчна, какъ борьба началъ. Но иногда она утихаетъ, чтобы смѣниться гармоніей полнаго единенія.

Тогда они берутся подъ-руки и идутъ впередъ, забывая обо мнѣ и Южакинѣ, какъ патриціи, выбирающіе розы для возлюбленныхъ, забываютъ о слугахъ, стоящихъ съ корзинками.

И если рабъ Сандерсъ или рабъ Южакинъ робко скажутъ патрицію Крысакову или Мифасову:

— Господинъ мой, вмѣсто красной розы вы положили бѣлую, — патриціи пожмутъ плечами и скажутъ одинъ другому:

— Не отправить ли намъ Южакина и Сандерса въ каменоломни? Такъ какъ, во истину, они слишкомъ наглы, полагая, что отличаютъ красное отъ бѣлаго.

Гармонія ихъ дружбы порождаетъ высокомѣрное презрѣніе, проклятіе котораго несемъ мы, съ Южакинымъ.

Оно ложится на наши плечи при входѣ въ каждую картинную галлерею и снимается только при выходѣ.

Высказывать сужденія мы можемъ лишь очень осторожно, заходя издалека и сваливая въ началѣ на себя всю вину за мнимые недостатки картины.

Говоря, напримѣръ, о какой нибудь нимфѣ Рубенса:

— А что, Крысаковъ, — я въ зтомъ дѣлѣ профанъ — бокъ то у нея какъ будто того… жирноватъ?..

— Сами вы жирноваты… Гдѣ?

— Вонъ, Крысаковъ, во-онъ… Не то, пенснэ мое замутилось… Какъ будто жирноватъ, бочекъ-то… Хе-хе-хе…

— Ни черта вы не понимаете!

Вы, съ тупой радостью:

— То-то, Крысаковъ, ни черта. Какъ есть-ни черта. Такъ, скажешь иной разъ, самому даже стыдно, — бокъ жирноватъ! — Господи…

Тогда, тронутый вашей скромностью, Мифасовъ можетъ сказать:

— Немножко есть. Манера такая.

— Да ужъ ихъ, Рубенсовская, манера извѣстная, — говорю я въ этомъ случаѣ, но очень осторожно и иду подѣлиться съ Южакинымъ.

— Видите, Южакинъ, — бокъ, дѣйствительно, не-того… жирноватъ.

— И бедра, — спѣшитъ пропустить, за одно, Южакинъ.

Или такъ:

— Не пойму я, Мифасовъ, что только у меня съ глазами дѣлается?.. Рисуночекъ вотъ тутъ маленькій, перомъ… Не вижу я носа и не вижу… Ровно безъ носа…

— Сами вы, Сандерсъ, безъ носа, — отвѣчаетъ, за деликатнаго Мифасова, Крысаковъ.

— Тѣнь, — изысканно объясняетъ Мифасовъ. — Носъ есть, только вы его не видите… Штрихи…

— Ишь до чего дошли, — тихо дивитесь вы. — Тоже не каждому дано…

На улицѣ становится легче, а если прижать одного изъ нихъ за кружкой пива, пока другой тѣшится, вдалекѣ, виномъ, то и совсѣмъ легко.

— Что это, Крысаковъ, — Мифасовъ, все — Ботичелли да Ботичелли? Только и слышно.

— Любитъ… геніальный художникъ, — коротко отвѣчаетъ Крысаковъ.

— Геніальный… Только вотъ животы у него какіе то непонятные — особенно у женщинъ… Словно бы груши резиновыя?.. Нездоровые, что ли?..

— Условность, — пожимаетъ плечами Крысаковъ. — Я его и самъ не особенно, признаться, долюбливаю.

— Чертъ бы его взялъ, — мститъ за старое Южакинъ. — Вотъ Рубенсъ — это такъ! Это я понимаю!

Глаза Крысакова вспыхиваютъ…

— Я, Мифасовъ, все насчетъ Рубенса хотѣлъ васъ спросить… Мальчиковъ онъ тамъ рисуетъ, знаете?.. Такъ вотъ очень ужъ они на пирожки съ вареньемъ смахиваютъ.

— На пирожки? — не сразу догадывается Мифасовъ. — Розовые они такіе, пухлые, это вы хотите сказать?

— Это самое. Крысаковъ ихъ, знаете, любитъ! Вотъ любитъ!.. Жирное вообще уважаетъ…

— Нне знаю… можетъ быть…

— А женщины то? Тѣсто такъ и виситъ! А?.. Вотъ Ботичелли!.. это марка! Чистота, аккуратность… На каждомъ шагу…

— Ботичелли… — съ тихимъ обожаніемъ говоритъ Мифасовъ. — Ботичелли…

Крысаковъ и Мифасовъ — художники.

Спускался вечеръ, мы пошли осматривать городъ.

Крысаковъ презрительно вздернулъ плечами, чѣмъ, за одно, поправилъ спадавшую часть костюма, и сказалъ:

— Воображаю, что за старинный городъ… у нѣмцевъ…

— Налѣво, господа, — сказалъ Мифасовъ. — Я знаю городъ, какъ свои пять пальцевъ.

Мы инстинктивно свернули направо и тихо ахнули.

— Я вамъ говорилъ? — шепнулъ Мифасовъ. — Старый Нюрнбергъ.

— Старый Нюрнбергъ, — повторили мы.

Передъ нами раскрылась старая книга. Старая-старая съ мягкими, желтыми страницами, въ которыя хочется уткнуть голову, прижаться лицомъ къ крупнымъ стариннымъ буквамъ, дышать далекими и странными, чуть-чуть грустными ароматами старины; медленно перевернуть страницу и снова забыться, полузаснуть подъ неслышный шелестъ печальныхъ тѣней.

Я не помню, о чемъ мы говорили, странствуя по засыпавшимъ уже улицамъ стараго Нюрнберга.

Иногда мы сбивались въ кучу, на какомъ нибудь мостикѣ или передъ маленькимъ бассейномъ съ темной, наивно-странной фигуркой посрединѣ — добрымъ окаменѣлымъ призракомъ, лившимъ журчащія струйки черезъ длинныя глотки торчавшихъ у него подъ мышками гусей. То разсыпались въ разныя стороны, какъ дѣти, нашедшія «ягодное мѣсто», и кричали другъ другу — сюда, сюда! — Въ темную беззубую пасть узкаго-узкаго переулка, къ бархатному конному призраку, къ бронзовой доброй коровѣ, мудрой веселой хитростью добродушныхъ вѣковъ… Къ грузнымъ воротамъ того дома, покрытымъ теплой засохшей плесѣнью столѣтій; можетъ быть, стукнуть тяжелымъ желѣзнымъ кольцомъ и подождать спокойныхъ шаговъ большого человѣка съ бородой, въ одеждѣ изъ лиловаго бархата, въ туфляхъ на крѣпкихъ старыхъ, ногахъ. На наше счастье, это — мейстерзингеръ, можетъ быть, даже самъ Гансъ Сак съ, который споетъ намъ, скажетъ много-много о Старомъ Нюрнбергѣ, пока мы будемъ тянуть темное, доброе пиво. Онъ тоже выпьетъ и, пожалуй, проститъ намъ пиджаки и брюки, хотя попеняетъ, что мы не догадались переодѣться.