Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

Через месяц полное отсутствие результата заставило его снизить обороты — может быть, он даже мне поверил, хотя, скорее всего, просто не мог больше видеть моей ухмыляющейся рожи.

Мне между тем было не до смеха. Бандит Соловей успел так прикормить дембелей и прапорщиков, что мои жалкие попытки откупиться от этой оравы двумя паечками и десятью кусками сахара только оттягивали час неминуемой расправы.

Лавируя между мордобоем и гауптвахтой, я обеспечивал полку пропитание. Наипростейшие процедуры превращались в цирк шапито. «Рыжим» в этом цирке работал кладовщик Витя Марченков. Он бухал на весы здоровенный кусище масла и кричал:

— О! Хорош! Забирай!

— Витя, — смиренно вступал я, — подожди, пока стрелка остановится.

Витя наливался бурым цветом.

— Хули ждать! — кричал он. — До хуя уже масла!

— Еще триста грамм надо, — говорил я.

— Я округлил! — кричал Витя, убедительно маша перед моим носом руками-окороками. — Уже до хуя!

Названная единица измерения доминировала в расчетах кладовщика Марченкова, равно как и округление в меньшую сторону с любого количества граммов.

На мои попытки вернуться к таблице мер и весов Марченков отвечал речами по национальному вопросу, впоследствии перешедшими в легкие формы погрома.

Получив масла на полкило меньше положенного, я, как Христос пятью хлебами, должен был накормить этим весь полк — плюс дежурных офицеров, сержантов и дембелей, в накладной не учтенных. И хотя ночные нормы я снизил до минимума, а начальника столовой прапорщика Кротовича вообще снял с довольствия (за наглость, чрезмерную даже по армейским меркам), а все равно: не прими я превентивных мер — трех тарелок на утренней выдаче не хватало бы, как пить дать.

Приходилось отворовывать все это обратно — и, взяв ручку, я погрузился в расчеты.

Расчеты оказались доступными даже выпускнику Института культуры. Полграмма, слизанные с каждой пайки и помноженные на количество бойцов, давали искомые три тарелки масла — плюс еще несколько, которые я мог бы съедать самолично, если бы меня не тошнило от одного запаха.

Так я вступил на стезю порока.

Как и подобает стезе порока, она не принесла бы мне ничего, кроме сытой жизни и уважения окружающих — если бы не вышеупомянутый прапорщик Кротович.

До моего появления в хлеборезке он уже откормился солдатскими харчами на метр девяносто, и я посчитал, что поощрять его в этом занятии далее опасно для его же здоровья. Прапорщик думал иначе — и как раз к тому времени, как меня оставил в покое подполковник Гусев, забота о солдатах прорезалась в Кротовиче: он начал приходить по ночам и искать недовесы.

Бабелевский Мендель Крик слыл грубияном среди биндюжников — Кротовича считали ворьем прапорщики! Его интеллект и манеры частично подтверждали дарвиновскую теорию происхождения видов — частично, потому что дальними предками Кротовича были никак не обезьяны. Мой выбор колеблется между стегоцефалом и диплодоком.

Единственное, что исключено совершенно, — божественное происхождение. За все человечество я не поручусь, но в случае с Кротовичем Господь ни при чем. В день создания Кротовича Всевышний отдыхал.

Прапорщик начал искать у меня недовесы. Делал он это ретиво, но безрезультатно, и вот почему. В самом начале своей хлеборезной карьеры я отобрал из полутора тысяч оловянных полковых тарелок с десяток наиболее легких — и, пометив их, в артистическом беспорядке разбросал по хлеборезке. Взвешивая масло, Кротович ставил первую попавшуюся на противовес — и стрелка зашкаливала на двадцать лишних граммов.

Кротович презрительно кривился, давая понять, что видит мои фокусы насквозь.

— А ну-ка, сержант, — брезгливо сипел он, — дайте мне во-он ту тарелку!

Я давал «во-он ту», и стрелку зашкаливало еще больше.

Прапорщик умел считать только на один ход вперед. При встрече с двухходовкой он переставал соображать вообще.

Впрочем, чего требовать от прапорщика? Однажды в наш полк прилетел с проверкой из Москвы генерал-лейтенант Кочетков, будущий замминистра обороны СССР. Генерал проверял работу тыловой службы, и к его появлению на наших столах расстелились скатерти-самобранки. Инжирины плавали в компоте среди щедрых горстей изюма!

Это был день еды по Уставу — первый и последний за время моей службы.

В тот исторический день генерал размашистым шагом шел к моей хлеборезке, держа на вытянутых руках чашку с горкой мяса («чашкой» в армии почему-то зовется миска). За московским гостем по проходу бежали: комдив, цветом лица, телосложением и интеллектом заслуживший прозвище Кирпич, несколько «полканов», пара майоров неизвестного мне происхождения — и прапорщик Кротович.

Кинематографически этот проход выглядел чрезвычайно эффектно: генерал был здоровенный детина, и семенившие за ним офицеры едва доходили высокому начальству до погона, не говоря уже о Кирпиче, обитавшем у генерала в районе диафрагмы.

Единственным, кто мог тягаться с генералом длиной, был Кротович, но в присутствии старших по званию прапор съеживался в мошку.

И вот весь этот звездопад обрушился ко мне в хлеборезку, — и, приставив ладонь к пилотке, я прокричал подобающие случаю слова. Генерал среагировал на них не сильнее, чем танк на стрекот кузнечика. Он прошагал к весам, водрузил на них чашку с мясом и уставился на стрелку. Стрелка улетела к килограммовой отметке. «Пустую чашку!» — приказал генерал, и я, козырнув, шагнул к дверям, чтобы выполнить приказ, но перед моим носом, стукнувшись боками, в дверь пролезли два майора.

Мне скоро было на дембель, а им еще служить и служить…

Через несколько секунд майоры вернулись, держа искомое четырьмя руками. В четырех майорских глазах светился нечеловеческий энтузиазм. За их спинами виднелось перекошенное лицо курсанта, который только что собирался из этой чашки поесть.

Чашка была поставлена на противовес, но стрелка все равно зашкаливала на двести лишних граммов.

— А-а, — понял наконец генерал. — Так это ж с бульоном… Ну-ка, — сказал он, — посмотрим, сколько там чистого мяса!

И перелил бульон из правой чашки — в левую, в противовес!

Будущий замминистра обороны СССР… — есть еще вопросы по обороноспособности?

Теперь вместо лишних двухсот граммов — двухсот стало недоставать. Генеральский затылок начал принимать цвет знамени полка. Не веря своим глазам, я глянул на шеренгу старших офицеров. Все они смотрели в багровеющий генеральский затылок, и видели сквозь него одно и то же: отправку в Афган… В хлеборезке царил полный ступор, и я понял, что час моего Тулона — настал.

Я шагнул вперед и сказал:

— Разрешите, товарищ генерал?