Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

После спектакля я помчался на служебный вход, чтобы поблагодарить Райкина. Я отловил его на выходе и что-то говорил, вцепившись в рукав, когда из лифта вышла Неелова.

— Пока, Костя! — на ходу бросила она.

— Пока, — ответил Костя совершенно бытовым образом.

А пять минут назад они стояли на сцене вместе — да так вместе, что представить их врозь было невозможно! И художественный обман показался мне обманом человеческим…

За укрепление дисциплины педагоги студии начали бороться за восемь лет до Андропова.

«Уважительной причиной для неявки на репетицию является смерть», — сформулировал добрейший Андрей Борисович Дрознин.

Педагог Поглазов приводил в пример своего друга и однокурсника Константина Райкина.

— Я знаю его восемь лет, — говорил Владимир Петрович. — Пять лет в училище и три в театре. И ни одной пропущенной репетиции!

— Но ведь человек может заболеть, — сказал кто-то.

— Актеры не болеют, — парировал Поглазов.

— Но ведь может что-нибудь случиться!

— Ничего не может случиться, — назидательно ответил Владимир Петрович.

Дальше было как в плохом кино, но было именно так. Дверь открылась, и, что называется, на реплику вошла наша студийка, Лена Антоненко.

Вошла и сказала:

— Райкин сломал ногу.

…Во время репетиции «Двенадцатой ночи» Костя решил показать Валентину Никулину, как надо съезжать с тамошней конструктивистской декорации, и приземлился неудачно.

Отдельным кадром в памяти: загипсованный Костя сидит на подоконнике, на лестничной клетке в больнице Склифосовского; рядом — Марина Неелова и Юрий Богатырев…

Год на дворе — 1975-й.

Шахматная секция Дворца пионеров оккупирована для читки пьесы Володина «Две стрелы». Читает нам ее Олег Табаков.

Через час я пробит этими стрелами насквозь; целый год сердце бешено колотится при одном упоминании персонажей. Фамилия автора пьесы мне ничего не говорит, но я хорошо представляю себе лицо человека, написавшего такое: Леонардо, Софокл…

Проходит два года, мы уже студенты; место действия — подвал на улице Чаплыгина. Репетируем «Стрелы».

Однажды в наш двор приходит старичок с носом-баклажаном.

— Саша, — говорит старичку Табаков, — проходи…

Это — Володин? Я страшно разочарован.

С тех пор время от времени драматург сидит на наших репетициях, в уголке. Иногда Табаков просит его что-то дописать: он своими словами обозначает контур диалога, и Володин тут же начинает диктовать, а мы записываем.

Каким-то до сих пор непостижимым для меня образом диктуемое сразу оказывается частью пьесы — без швов, с характерами и даже с репризами. Герои жили в Володине, и надо было только позволить им выйти наружу…

Там же, в чаплыгинском дворе, Володин рассказывал мне своими словами еще не снятый Данелией «Осенний марафон». Я пристал к нему со своим школярским любопытством — что вы сейчас пишете? — и он обрадовался случайным ушам и начал подробно и взволнованно рассказывать эту, теперь уже классическую, историю.

Он рассказывал ее, как жалуются на жизнь. Не на свою, а — вообще… На жизнь как источник несуразицы, несвободы, несчастья… И я очень хорошо помню, что в володинском изложении история эта была не про Бузыкина, а про его несчастливых женщин.

Он вообще умел жалеть и любить. Других — больше чем себя: ведь Бузыкиным был он сам. Бузыкиным в кубе! Его неумение сказать «нет» приводило в отчаяние…

Спустя много лет после тех встреч в чаплыгинском дворе я пару раз был вынужден брать на себя роль человека по имени «нет». Однажды Александра Моисеевича, уже совсем старого и насквозь больного, не удосужившись даже прислать машину, тянули на ночь глядя на спектакль какого-то погорелого петербургского театра: должно было прийти начальство, и решался вопрос о дотациях… Присутствие в зале Володина, по мысли приглашавших, могло решить вопрос положительно.

Он понимал, что его используют, но сказать «нет» не умел.

Тянули жилы минут пятнадцать. Пообещали, что будут звонить еще. Брали измором.

— А что, хороший театр? — спросил я.

— Отвратительный! — крикнул Володин. — Они меня так мучают…

Я сказал все, что думаю про это драматическое искусство.

— Я скажу, что вы мне запретили, ладно? — обрадовался Володин.

И сказал!

Но это было уже двадцать лет спустя. А в середине семидесятых…

Сначала я пошел на поступать в ГИТИС, к легендарной Марии Осиповне Кнебель. Я прочел ей, чтобы мало не показалось, монолог Сальери (после Короля Лира, разученного в девятом классе, поставить себе планку ниже я не мог).

Читал секунд двадцать — Марии Осиповне хватило для диагноза.

Когда Кнебель спасла от меня советскую режиссуру, я в тоске побрел на станцию «Левобережная» и отдался Институту культуры (бывший Библиотечный, сокращенно «Кулёк»).

У выпускника этой альма-матери Фазиля Искандера по тому же поводу было сказано: «Я чувствовал, что переплачиваю, но не знал, как и в каком виде можно получить разницу».

Славное заведение это выпускало будущих культпросветработников. Получить какую-либо профессию здесь было невозможно, но весело скоротать молодость — запросто! Для этого, в первую очередь, следовало избегать идеологических дисциплин: одно их название могло испортить настроение на всю жизнь.

Один партийный старичок-боровичок читал нам, помню, предмет под названием «История культпросветработы и клубного дела». Требовалось знать количество изб-читален после Гражданской войны и биографию Крупской. До сих пор не знаю, что мне делать с этим интеллектуальным богатством…

Художественным руководителем нашего курса был крупный (в прямом смысле) пожилой красавец; как говорили, ученик Леонидова.

Его первое явление нам было незабываемо. Бордовый вельветовый костюм, стать былого героя-любовника… Он обвел аудиторию цепким взглядом. Прищурясь, остановил его на каждом из нас, будто провидя наши судьбы сквозь мглу времен… Мы сидели полукругом и смотрели ему в рот.

Наконец, он сказал.

— Режиссура, — сказал он…

У него был бархатный глубокий голос.

— Режиссура, — повторил он и задумался, подперев подбородок костяшкой среднего пальца. Будто ища некое заветное слово. Словно уже зная его, но раздумывая, как лучше донести это знание до наших некрепких мозгов.

И я понял, что сейчас, вот прямо сейчас мне откроется истина!

Профессор взял мхатовскую паузу — и, наконец, сказал свое петушиное слово:

— …это серьезная профессия.

Дурак бывает зимний и летний. Летний идет по улице, размахивая руками — и всякий видит: идет дурак! А зимний должен снять шапку и пальто, и только тогда все видят: дурак…