Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2

Он с поклоном здоровается с нами, раскланивается с Диной. Приходит лифт, и следующие полминуты мы выясняем, в каком порядке мы будем в этот лифт заходить. Старичок категорически отказывается сделать это первым: Дина — женщина, а я — гость; нет, он не войдет первым; мы даже можем не тратить время на попытку его уговорить.

Диалог, разумеется, идет на иврите, но я почему-то все понимаю.

Наконец компромисс найден; старичок входит после Дины, но передо мной; на третьем этаже он покидает лифт, успев высказать несколько сентенций и еще раз раскланяться.

Он закрывает дверь лифта и исполняет последний приветственный взмах рукой — уже через сетку шахты. Мы едем дальше, и Дина, полная новых впечатлений (наш попутчик, несомненно, еще прогуляется по страницам какого-нибудь ее романа), говорит:

— Вот от кого я получаю здесь удовольствие, так это от иерусалимских стариков!

Губерман, без паузы:

— Дина, не забудь мне сказать, когда начнешь получать от меня удовольствие!

В следующий раз я попал в дом Губермана в Иерусалиме через три года — с женой и дочкой одиннадцати лет.

Во главе стола сидела Лидия Борисовна Либединская.

Дочка была заранее предупреждена, в каком замечательном доме ей предстоит ужинать. Проникнувшись ответственностью момента, она предстала перед иерусалимскими хозяевами Прекрасной Воспитанной Девочкой. Уместно отвечала на вопросы, вежливо благодарила за предложенные угощения… В общем, как могла соответствовала обществу замечательного русского поэта, стихи которого (ей было это обещано) она обязательно прочитает.

Как-нибудь потом.

Губерман сидел рядом и лично ухаживал за юной гостьей. Предложил налить.

— Я не знаю, можно ли мне, — безукоризненно засомневалась Прекрасная Воспитанная Девочка. — Если только мама разрешит…

— Херня, старуха: шестьдесят градусов! — успокоил Губерман.

Бог троицу любит — пусть же историй про мои приходы в дом Губермана будет три! Впрочем, в этот раз дом был Лидии Борисовны Либединской, а израильский зять-гастролер гостевал у нее в Лаврушинском переулке.

И вот, как раз после губермановского концерта, ближе к ночи, сидим, соображаем на троих. И в разговоре выясняется, что я забыл подарить Игорю Мироновичу свою книжку. Причем уже не одну.

— Старик, у меня вообще нет ни одной твоей книжки!

— И у меня нет, — вставляет Либединская.

— Как же вы живете? — в притворном ужасе восклицаю я.

Лидия Борисовна — без паузы, с кротким вздохом:

— Перебиваемся Пушкиным…

…оказался впридачу и человеком с отличной реакцией.

Решил я рассказать ему анекдот:

— Знаете, — говорю, — как старый грешный еврей попадает в ад?

Игорь Михайлович секунду поразмыслил над моим вопросом и ответил:

— Еще нет.

— Что такое шестой десяток? — сформулировал как-то Геннадий Хазанов. — На улице еще оборачиваешься на крик «молодой человек», но суставы при повороте уже скрипят…

Он же заметил как-то:

— Райкин был в Благовещенском, Утесов — на Каретном… Теперь оба на Новодевичьем… Горин был на Первом Аэропортовском, теперь на Ваганьковском… Сначала переезжают учителя, потом приятели… А потом понимаешь, что какой-то маклер уже начал заниматься твоим переездом…

Приятель снял на лето дачу в бывшем кооперативе РКИ (Рабоче-Крестьянской Инспекции), созданном в лохматые советские годы. Как ни старалась центробежная сила времени, в кооперативе этом до сих пор обитают некоторые потомки советской номенклатуры.

И вот, приятель клянется, что видел на доске объявлений список неплательщиков: Брежнев, Бонч-Бруевич…

Ну да. И Глеб Кржижановский, за электроэнергию!

Эту историю рассказывал Зиновий Гердт.

На дворе стоял тридцать второй год. Шестнадцатилетний Зяма пришел в полуподвальчик в Столешниковом переулке в скупку ношеных вещей, чтобы продать пальтишко (денег не было совсем). И познакомился там с женщиной, в которую немедленно влюбился.

Продавать пальтишко женщина ему нежно запретила («простынете, молодой человек, только начало марта»). Из разговора о погоде случайно выяснилось, что собеседница Гердта сегодня с раннего утра пыталась добыть билеты к Мейерхольду на юбилейный «Лес», но не смогла.

Что сказал на это шестнадцатилетний Зяма? Он сказал: «Я вас приглашаю».

— Это невозможно, — улыбнулась милая женщина. — Билетов давно нет…

— Я вас приглашаю! — настаивал Зяма.

— Хорошо, — ответила женщина. — Я приду.

Нахальство юного Зямы объяснялось дружбой с сыном Мейерхольда. Прямо из полуподвальчика он побежал к Всеволоду Эмильевичу, моля небо, чтобы тот был дома.

Небо услышало эти молитвы.

Зяма изложил суть дела — он уже пригласил женщину на сегодняшний спектакль, и Зямина честь в руках Мастера! Мейерхольд взял со стола блокнот, написал в нем волшебные слова «подателю сего выдать два места в партере», не без шика расписался и, выдрав листок, вручил его юноше.

И Зяма полетел в театр, к администратору.

От содержания записки администратор пришел в ужас. Никакого партера, пущу постоять на галерку… Но обнаглевший от счастья Зяма требовал выполнения условий! Наконец компромисс был найден: подойди перед спектаклем, сказал администратор, может, кто-нибудь не придет…

Ожидался съезд важных гостей.

Рассказывая эту историю спустя шестьдесят с лишним лет, Зиновий Ефимович помнил имя своего невольного благодетеля: не пришел поэт Джек Алтаузен! И вместе с женщиной своей мечты шестнадцатилетний Зяма оказался в партере мейерхольдовского «Леса» на юбилейном спектакле.

И тут же проклял все на свете.

Вокруг сидел советский бомонд: тут Бухарин, там Качалов… А рядом сидела женщина в вечернем платье, невозможной красоты. На нее засматривались все гости — и обнаруживали возле красавицы щуплого подростка в сборном гардеробе: пиджак от одного брата, ботинки от другого… По всем параметрам, именно этот подросток и был лишним здесь, возле этой женщины, в этом зале…

Гердт, одаренный самоиронией от природы, понял это первым. Его милая спутница, хотя вела себя безукоризненно, тоже явно тяготилась ситуацией.

Наступил антракт; в фойе зрителей ждал фуршет. В ярком свете диссонанс между Зямой и его спутницей стал невыносимым. Он молил бога о скорейшем окончании позора, когда в фойе появился Мейерхольд.

Принимая поздравления, Всеволод Эмильевич прошелся по бомонду, поговорил с самыми ценными гостями… И тут беглый взгляд режиссера зацепился за несчастную пару. Мейерхольд мгновенно оценил мизансцену — и вошел в нее с безошибочностью гения.