Михаил Бару - Записки понаехавшего

Сидишь, значит, ты, подливаешь, наслаждаешься ароматом, пьешь и неотступно думаешь, что за эти деньги мог бы в каких-нибудь Кимрах или Луховицах и самовар, и пряников, и колбасы чайной, и водки рюмку, и даже ущипнуть монументальную официантку за живое… И был бы, дурак, при полном своем удовольствии… Но — нет. На то и столица, чтоб проникнуться тонким, изысканным и философским.

Рифма «рюмочная — сумеречно» мне нравится. Пусть кто-нибудь скажет, что она не свежа и не оригинальна. В рюмочной «Второе дыхание», что в Пятницком переулке, сумеречно. То ли от табачного дыма, то ли от кухонного чада, то ли от второго дыхания. Ступенек вниз немного — четыре или пять. Столики покрыты нержавейкой — сигаретой не прожжешь, да и нет нужды. На столах стоят пепельницы, в девичестве — жестяные пивные банки. Края у пепельниц надрезаны и красиво загнуты в виде лепестков. Так и представляется, что сидит долгими зимними вечерами в подсобке грузчик, поет заунывные грузчицкие песни и фигурно вырезает из банок пепельницы, вкладывая в них всю нерастраченную тягу к прекрасному. Бутерброды с колбасой и сыром тонкие-тонкие. Если дохнуть на них посильнее — улетят с картонной тарелки. Потому все дышат аккуратно, прикрывая рот ладонью после того как выпьют. Вот стоит мужик — он взял двести посольской и столько же томатного сока. Стоит — в каждой руке по стакану — и смотрит на них с выраженьем надежды и муки. Решает, с которого стакана начать. Рядом трое. Уже все разлито по стаканам, уже рот пересох предвкушением, уже кадык дернулся вверх, точно передергиваемый затвор, уже… и тут кто-то вспоминает про закуску. Не алкаши же, в конце концов, чтобы без закуски. Из кармана достается палочка твикса, вылущивается из надорванной обертки, тщательно обдувается от табачных крошек и разламывается на три части… Нет, не так. Не разламывается. Хозяин твикса протягивает палочку товарищам, и каждый культурно и вежливо отламывает от нее по кусочку, маленькому, как конфетка, родившаяся семимесячной. Вот теперь — можно. Чокнутся, выпьют, вздохнут глубоко, посмотрят каждый на свой твикс и снова разольют. За столиком у стены пьют пиво с газетой. Говорят о политике. Судя по выражениям — реально оценивают обстановку, не питают иллюзий. Посетителей мало. Девушка за стойкой смотрит на часы — до закрытия еще битый, точно мужик у входа, час.

Возле станции метро «Ленинский проспект» женщина, одетая красиво, даже стильно, кричала в мобильный телефон:

— Да как ты мог подумать? Как у тебя язык повернулся такое сказать?! И кому ты поверил — этой… Идиот, это не я выпила твое пиво! Не я! Можешь ты это понять?

Вот раньше были дураки. И дуры были. В том смысле, что шуты. К примеру, на Пречистенке, у графини Орловой жила известная всей Москве дура Матрешка. Летом сидела она у ограды барской усадьбы, наряженная в старое графское бальное платье, на голове чудовищной красоты пук страусиных перьев, нарумяненная с головы до ног, с бровями, подведенными до ушей, и заговаривала с проходящими и проезжающими. Резала им правду-матку в глаза. Случилось как-то раз проезжать по Пречистенке Александру Первому. Увидала его Матрешка и закричала на чистом французском языке: «Бонжур, мон шер!» Император заинтересовался и послал адьютанта узнать — кто это его так запросто приветствует. Матрешка и отрапортовала на всю Пречистенку: «Я — орловская дура Матрешка». И что же? Александр Павлович пожаловал дуре сто рублей на румяна. Прокатись нынче по Пречистенке… И не то чтобы дураков или дур у нас стало меньше — совсем наоборот. Но не сидят они у оград особняков, банков и иных контор. Не режут правду-матку. А зря. Отчего бы иному нынешнему вельможе не завести себе такого? Нанять, скажем, какого-нибудь отставного депутата, обрядить его в ненужный пиджак от Гуччи, насурьмить брови, и с Богом — пусть правду-матку… Проезжает мимо Государь — и ему крикнуть: «Превед, Медвед!» И тотчас же выложить все про коррупцию, социальную несправедливость и прочую дедовщину. А на вопрос охраны: «Кто таков и почему до сих не в Матросской Тишине?» храбро отвечать: «Я — олигархов дурак Депуташка». Или министров. Или прокуроров. Тут ему наш отец и подарит сто долларов на румяна. И все в выигрыше. И общество, устами дурака выкрикнувшее правду, и Государь, который эту правду в гробу видал, и сам дурак. Депутата, хоть и отставного, хлебом не корми — дай нарумяниться да приукраситься. Не то чтоб они были… а все-таки. Такая работа любого мужика превратит… да в кого угодно, только не в мужика.

Позавчерашний день смотрел юбилей Михалкова в Большом. Сергей Владимирович, который еще чеховскую Каштанку помнит маленьким, лохматым щенком, сидел в ложе и без всякой посторонней помощи поднимал веки, шевелил руками, вращал глазами, сам открывал рот из которого высыпались не только современные буквы, но даже яти с ерами. Старики часто сокращают свой лексикон до минимума. Сначала укорачивают предложения, потом употребляют только слова, потом только короткие, а в возрасте Михалкова пользуют только буквы. Я, однако, не о буквах — (да и грех над этим смеяться: сначала доживи до этих мафусаиловых веков, напиши дядю Степу, гимн, а потом и смейся) о детях, которые читали стихи юбиляра со сцены Большого театра. Смотрел, смотрел на них и вдруг понял, что просто хороших детей в матросках и разноцветных бантиках (не заложников, не беспризорников, не жертв педофилов), читающих просто хорошие стихи, в последний раз на телеэкране я видел еще при советской власти. Их, конечно, еще раз покажут на его столетний юбилей, но до него еще нам всем надо дожить.

В вагоне напротив меня сидел молодой человек — широкоплечий, обритый наголо, в черной футболке с красными готическими письменами, с серьгами в ушах, в модных кроссовках с белыми шнурками толщиною в палец, зашнурованными таким хитрым образом, что ноги кажутся опухшими, и сосредоточенно читал книгу «Блаженные Санкт-Петербурга».

Сломался лифт. Поднимаюсь к себе, на восьмой этаж, пешком, попутно читая надписи на стенах. Неизвестный Саша пишет неизвестной Анне: «Анечка, я с ума по тебе схожу. Сука ты голожопая». И под этой надписью с превеликим тщанием нарисовано все то, что не дает покоя Саше. Вспомнились мне по этому случаю известные стихи Катулла: «И ненавижу ее, и люблю. Это чувство двойное. Боги, зачем я люблю? И ненавижу зачем?» И я задумался — а каков был первоначальный вариант этого стихотворения? Не было ли в рукописи иллюстрации, сделанной Катуллом…

Вчера утром захожу на станцию метро Шоссе Энтузиастов. Там в самом конце зала есть большой барельеф. Из стены выступают гранитные обрывки цепей, кандалы, обломки корон и куски рук, какие-то циклопические коленно-локтевые суставы, скрюченные пальцы и огромный торчащий кулак. И все это с трупно-люминесцентной подсветкой, но без траурного марша.