Михаил Бару - Записки понаехавшего

Сейчас видно, что настоящий украинский дипломат — по-русски ни полслова. И вышла самолучшая московская красавица к нему поднести сало с солью из ее девичьих слез на подносе. Откусил посол шмат сала с подносом, прожевал, и подал ему городской голова рушник вышитый, чтоб губы обтереть и закатать. Развернул посол рушник, а на нем… Мама дорогая… Синим по желтому вышито крестиком простое русское слово из трех букв.

И тут посол просыпается в холодном поту. Жена ему: «Витя, Витя! Как же ты кричал во сне… На вот — утри пот с лица». И протягивает ему вышитый рушник. Разворачивает он рушник, чтоб утереться, а на нем…

Начало десятого утра. У метро стоят двое. Один поправляет здоровье темной жидкостью из зеленой бутылки, а второй смотрит с тоской, как заполошно мечется по морщинистой шее кадык его товарища и высчитывает, сколько останется. Наконец первый отрывается от бутылочного горла и переводит дух так, что проходящая мимо девушка останавливается как вкопанная, делает несколько шагов в сторону и осторожно обходит ядовитое облако стороной.

— Прикинь, Вов, — говорит первый, — времени уже половина седьмого, а я еще без носков. Ну не еб твою мать, а?!

В доказательство своих слов он задирает обе штанины до колен. И напрасно, поскольку на ногах у него сандалии. Впрочем, по цвету они от ног практически не отличаются.

Они шли по улице Менжинского втроем — мальчик лет четырех, его папа и мама. Мальчик, как это часто бывает, отстал от родителей. Он и вообще хотел идти в другую сторону, что с детьми такого возраста бывает еще чаще, чем отставание. Увещевать его начал папа, по прямому и строгому указанию мамы, которая везла на веревочке божью коровку величиной с собаку. Мальчик папины слова проигнорировал. Тогда мама, женщина, напоминающая формой эту самую божью коровку, только увеличенную в двадцать или даже в двадцать пять раз, обернулась к сыну и крикнула накрашенным, точно жерло действующего вулкана, ртом:

— Стасик! Если тебе она не нужна, то я, думаешь, буду тут из-за нее жопу рвать?! — и в сердцах бросила на землю поводок от коровки.

Ее муж с опаской посмотрел на то, что она собиралась порвать, вздохнул, подобрал веревочку и пошел за сыном, волоча за собой игрушку.

— Посмотри на себя — одни уши и остались, — тихо и укоризненно сказал мужчина своей спутнице, миниатюрной до такой степени, что ее талию, как музыкальную октаву, можно было обхватить пальцами, — Одни уши…

Он достал из кармана горсть слов, видимо, давно приготовленных, поскольку пришлось с них сдувать налипшие крошки, и принялся губами, с чувством, толком и расстановкой, вкладывать одно за другим ей в ухо, прикрывая другое для верности ладонью.

Не прошло и минуты, как ее ухо стало малиновым, потом клубничным, а местами и вишневым.

Днем, в воскресенье, на Северном рынке почти никого — москвичи еще на своих дачах, и мысль о том, что надо садиться в машину и ехать в город только начинает сверлить их размягченный шашлыками, вином и свежим воздухом мозг. Торговля не то чтобы не идет — она лениво развалилась на прилавках и не хочет оторвать от них ни шорты за триста не уходи по двести отдам, ни сумки из кожи белорусских крокодилов, ни лакированные туфли из элитных сортов китайских пластмасс. Молодой человек и девушка, торгующие рыболовными снастями в самом дальнем углу рынка, устали ждать покупателей и развлекаются тем, что привязанными к концам удочек бумажными бантиками играют с двумя приблудными черными котятами. Довольны все пятеро. Пятая — крошечная вьетнамка, торгующая за соседним прилавком барсетками крупнее себя. Она во все глаза смотрит на представление и смеется мелким, канареечным смехом. Через какое-то время в закуток забредает разносчица пирожков и горячего чая продавцам. Она присоединяется к игре с котятами. Ее вступительный взнос — две половинки сосиски. Два покрытых с ног до головы черной щетиной грузчика опустили на землю свои коробки и остановились поглазеть на представление. Милиционер, направлявшийся к грузчикам с требованием предъявить свидетельства о регистрации, вдруг останавливается и расплывается не только лицом, но даже животом в улыбке…

Через пять или семь минут молодым людям надоесть играть, котята, объевшись сосиской, забьются под прилавок и заснут, разносчица пойдет дальше предлагать чай и пирожки, милиционер двинется к грузчикам за сторублевыми свидетельствами о регистрации, вьетнамка со страху спрячется в одной из барсеток, а к прилавку с рыболовными снастями подойдет тощий мужик в камуфляже и спросит:

— А почем у вас вот эта удочка из углепластика? Сколько-сколько?! Да за эти бабки я лучше леску к пальцу привяжу.

И помашет перед продавцами заскорузлым негнущимся пальцем. В ответ продавцы посоветуют ему… но все это будет еще нескоро — минут через пять или семь. А пока в этом углу перерыв. Затишье. На Северном рынке без перемен.

Племянник Андрюша на летние каникулы устроился работать помощником официанта. Моя мама расспрашивает его о работе. Она волнуется. Такая жара, а ребенок должен бегать с тяжелым подносом.

— Не беспокойся, бабушка, — говорит Андрюша, — я работаю на открытой веранде. Там свежий московский воздух и вообще гораздо приятнее, чем в помещении.

— Мама, — невозмутимо замечает сестра, — ему там потому приятнее, что каждую ночь стриптиз.

— Алла, — бледнеет мама, — ребенок там с этими… с этими…

— Мама! Зачем ты пугаешь бабушку? — вмешивается племянник. — Не волнуйся, ба. Она пошутила. Никаких голых женщин там нет. Это гей-клуб.

— Чай остыл. Кому подлить горячего? — заботливо спрашивает зять.

— Спасибо, — отвечает мама. — Лучше я холодным захлебнусь.

В книжке под названием «Москва разгульная» прочел: «Например, в 1766 году в доме протодиакона кремлевского Успенского собора Петра Андреева жил со своей трехлетней дочкой Александрой Василий Иванов. Любопытные горожане, заплатив 25 копеек, могли войти в дом и увидеть, как малюсенькая Александра играет на гуслях 12 различных музыкальных пьес, «без всякого притом от других указывания». Этого трехгодовалого вундеркинда можно было «также и в дом к себе брать за особую плату», чтобы потешить своих гостей», — и подумал — а и правда, хорошо бы «так и в дом к себе брать за особую плату», но не музыкантов. К тем я могу и сам пойти в гости на какой-нибудь концерт. Брать надо тех, к кому на концерт просто так не попадешь. К примеру, взять в дом депутата. Пусть не взрослого, с мерседесом и такого же размера животом, а маленького, трехлетку, который еще может в трибуне с перепугу обделаться, и у которого еще мандат не ороговел. Пусть он покажет моим гостям разные штуки депутатские — чем бабы голосуют, как Грызлов усами шевелит или как коммунистов игнорируют. Можно и не депутата, а космонавта. Ведь со смеху помрешь, когда увидишь как они там, в невесомости, кувыркаются и как их тошнит во все стороны. А интереснее всего олигарха брать — у этих такая концертная программа… Правда, для некоторых номеров надо брать двоих, чтобы показать как они нефть качают или блондинками меряются. Я б и самого пригласил… Не самого-самого, а самого. Вот этот номер с подковерной борьбой кремлевских мальчиков… Нет, тут надо их обоих приглашать. Таких денег у меня нет.