Михаил Козырев - Пятое приключение Гулливера

— Мое средство излечивает любую болезнь в полчаса.

Но тут же пожаловался, что он очень часто становится жертвой обмана: больные встают раньше времени и за это очень часто платятся жизнью. Он мог бы спасти и этих больных, но, к сожалению, только их смерть позволяет ему узнать об обмане.

Предупредив меня таким образом, врач ушел. Когда же дня через два он увидел меня здоровым, то очень удивился.

— Я был уверен, — сказал он, — что вы не прошли полного курса лечения. Вам следовало бы по крайней мере часа четыре пролежать на земле.

Меня заинтересовало, все ли лечатся по этой системе. Но кого я ни спрашивал, все отвечали, что предпочитают совсем не лечиться.

— Больные считают сами себя виновными в болезни, и кого постигает такое несчастье, тот отказывается от пищи и просит родственников не звать врача, чтобы не входить в излишние расходы.

Последнее было более чем благоразумно. Я тоже впоследствии следовал этому примеру и до сих пор наслаждаюсь полным здоровьем.

Прежде чем я освоился с жизнью в лучшей из стран и привык не нарушать принятых там обычаев, мне пришлось преодолеть целый ряд трудностей. И вряд ли бы я так скоро осилил их, если бы не догадка: я принял за правило во всех случаях жизни вести себя так, словно я имею дело не с людьми и вещами, а с их отражением в волшебном зеркале. Поступая так, я никогда не ошибался.

Так, разговаривая с оборванцем, я смело хвалил его наряд, удивлялся уму дурака, восхищался зрением слепою, красотой и молодостью сгорбленной старухи, мелодичностью барабанного боя и милосердием императора. Водовозную клячу я называл арабским жеребцом, покосившуюся набок хижину — коттеджем, зеленщика — негоциантом, мелкого воришку — государственным канцлером. И самый проницательный из моих собеседников не находил в этих утверждениях ни капли фальши.

Читатель может представить, как меня, отвыкшего в стране добродетельных гуигнгнмов от лжи и лицемерия, раздражал усвоенный в этой стране способ выражения своих мыслей. Но вспомнив, что и у нас в Англии не только при королевском дворе, но и в обществе обыкновенных горожан господствует та же условная ложь, я примирился с этой необходимостью.

Да и что, в сущности, менялось? Люди прекрасно понимали друг друга, и никто не обманывался в истинном смысле таких слов, как «милость императора», «добровольно явился», «отеческое внушение», «сознание своей вины». Голодный прекрасно знал, что он голоден, хотя его язык непроизвольно произносил заученное — «у нас нет голодных», притесняемый проклинал своего притеснителя, хотя и, проклиная, называл его не иначе, чем своим благодетелем.

Во всяком случае, даже и на этом языке мне удалось однажды высказать горькую правду в лицо самому королю: читатель узнает об этом, когда прочтет до конца мое правдивое повествование.

Хотя рассказы мои порядочно наскучили королю, я не видел с его стороны попыток избавиться от моей особы. Должность королевского рассказчика, которую я занимал, давала мне официальное положение при дворе и право на получение известного вознаграждения, впрочем, не деньгами, а натурой. Так вознаграждались и остальные придворные чины. Во дворце полюбили меня за веселый нрав и способность выдумывать новые и забавные развлечения, а первый министр даже не гнушался выслушать иногда мой совет по поводу тех или иных государственных дел, чрезвычайно ценя мои знания и опытность.

И если бы не тоска по родине и друзьям, оставленным на далекой и любимой родине, я был бы вполне доволен своим положением.

Торжественные празднество, как средство поправления расстроенных финансов. Военные силы государства. Сословие преступников, его назначение и способы пополнения. Посещение императором лагеря преступников. Личная гвардия короля, как воплощение расовой совести.

Никогда столица Юбераллии не видела столько празднеств, торжеств и юбилеев, как той зимой, которую мне довелось пробыть при дворце императора лучшей из стран мира.

Не говоря уже об обычных торжествах этого рода, как день рождения императора, день вступления его на престол, день его торжественного коронования, — подданные проявили в этом году исключительную внимательность к самым ничтожным событиям из жизни императорского семейства, ознаменовав трауром смерть любимого пуделя королевы и торжественной иллюминацией рождение первенца у любимой кобылы.

Два раза праздновали в этом году день окончания постройки дворца — один раз в декабре, другой раз — в марте, потому что ввиду давности события получились разногласия в определении точной даты. Вспомнили также, что ровно 37 лет, 8 месяцев и 12 дней тому назад была изменена форма городской полиции, а через неделю праздновали день замены у чинов этой полиции старинных арбалетов ружьями новейшей системы.

Вызывали особое восхищение подданных и новые приказы императора: сопровождалось торжествами увеличение на два курта крестов, нашитых на рукавах гвардейцев, и отмечено даже ассигнование двухсот лееров на обивку мебели в приемной дворца.

Смысл этих праздников был в том, что все они сопровождались поднесением императору обильных подарков. Подарки эти принимались особыми чиновниками как деньгами, так и натурой, сбор происходил во всех городах и в деревнях, и ни один из подданных, как бы беден он ни был, не избавлялся от этой обязанности. Таким образом обилие праздников и торжеств, столь разорительное для европейских дворов, здесь являлось источником дополнительных ресурсов.

Но я не заметил, чтобы император и министерство финансов особенно разбогатели за эту зиму. Наоборот, качество наших обедов все ухудшалось, а равно уменьшалось и количество лиц, приглашаемых на эти обеды. Император даже отказал мне в скромной просьбе выдать новое обмундирование, и я всю зиму щеголял в своем необычном для этой страны и сильно поношенном костюме, к тому же не приспособленном к довольно-таки жестоким морозам.

Не заметил я также, чтобы средства, собираемые подобным путем, шли на развитие ремесла и торговли, способствующих, согласно известной доктрине, обогащению государства, или на создание обширного торгового флота, приведшего мое отечество к владычеству над самыми отдаленными странами мира: все шло на содержание огромной сухопутной армии, включавшей в свой состав даже и в мирное время около половины способного носить оружие населения страны.

Любое государство Европы разорилось бы, доведя армию до размеров армии лучшей из стран мира. Парламенты отказали бы в кредитах на ее содержание, финансисты не дали бы шиллинга такому правительству, а соседи постарались бы заблаговременно положить предел усилению его военной мощи.