Михаил Козырев - Пятое приключение Гулливера

Ради этого единственного случая предстояло издать новый закон.

Заседание кабинета министров, посвященное обсуждению закона, продолжалось, как говорят, три дня и три ночи: министры не могли прийти к единодушному, основанному на духе нации и подсказанному чистейшей в мире кровью решению. А ведь только такое они могли предложить императору.

Прения были ожесточенные, каких не было долгие годы. Вспоминались прецеденты, вытаскивались из архивов сохранившиеся от сожжения старые указы, стряхивалась пыль с сочинений давно забытых философов и мудрецов.

Но нигде, ни в указах, ни в архивах, ни в творениях мудрецов подобное преступление предусмотрено не было. А если мудрейшие люди и сам император не могли предусмотреть подобного случая, то возможен ли он?

— Такой случай невозможен, — сказал главный судья, обнюхивая длинным своим носом успевшее сделаться очень пухлым «дело так называемого Гулливера из Нотингемшира».

— Ни один человек в мире, — подтвердил начальник полиции, — не может даже возыметь подобной мысли, не то что высказывать ее вслух при самом императоре.

— Но ведь человек, называющий себя Гулливером, такие слова произнес, — сказал военный министр. — Об этом нам сообщил сам император. А разве мы можем не поверить императору?

— Человек, называющий себя Гулливером, должен быть наказан, — напомнил председатель совета отцов.

Все согласились, что, несмотря на невозможность преступления, оно было совершено и должно быть очень строго наказано.

Тогда взял слово первый министр.

— Мог ли быть совершен проступок, который невозможен? — сказал он. — Нет, не мог. Если бы он был совершен, то это значило бы, что «в объективном мире имеется возможность невозможного. Невозможность же подобной возможности очевидна». Так сказал многоученый Гелляций в своем бессмертном творении «Возможность невозможного».

Некоторые из министров возразили, что вряд ли следует сейчас заходить в подобные дебри.

— Отрубить голову, и все тут, — сказал начальник полиции. Он по самой должности своей всю жизнь вел борьбу как с книгами, так и с теми людьми, которые их читают, и вдруг кто-то при нем ссылается на какую-то книгу.

— Мы поступили бы неосмотрительно, — ответил первый министр. — Гелляций далее говорит, — продолжал он свою цитату, — «что, признавая возможность невозможного, мы тем самым обязываем себя признать и невозможность возможного. А подобную возможность отказывается принять здравый смысл…»

— Ну и что же? — спросил судья, которому не меньше чем начальнику полиции была несносна всякая философия.

— А вот что, — с язвительностью в голосе отпарировал первый министр. — Если возможно невозможное, то император может ошибаться. А если невозможно возможное, то невозможно, чтобы император управлял. А раз оба постулата правильны порознь, то, как говорит последователь Гелляция Ханройиус, они правильны и вместе. Тогда мы получим: император ошибся, невозможно, чтобы он управлял.

— Такого решения вы хотите, — озирая с высоты своей эрудиции своих малограмотных коллег, заявил первый министр.

Выходило, что, осуждая Гулливера, они совершают преступление, граничащее с бунтом против короля и его власти.

— Но ведь этот проклятый Гулливер все-таки сказал.

— Нет, хоть и сказал, а не говорил.

Наконец выступил министр финансов, которому тоже захотелось похвастать своей эрудицией.

— Сказал, но не говорил, — глубокомысленно начал он, приставив палец ко лбу, и, с трудом следя за развитием собственной мысли, продолжал: «Если невозможно действие, невозможна и его причина, невозможен и действователь», — так говорит Гелляций. А не менее мудрый Берданий к этому добавляет: «Мы можем признать возможность невозможного действия лишь в том случае, когда действователь невозможен». Значит, — обрадовался министр финансов, — Гулливер, совершивший невозможное, невозможен и сам. А раз он невозможен — его и не существует.

— Как не существует? — всполошился начальник полиции — А кому же я отпускал каждый день по три биттля картошки?

— Пустое, — возразил министр финансов, — я больше не отпускаю на это средств.

Я спокойно сидел и наигрывал на своих кандалах печальные мелодии и не знал, что меня решено признать несуществующим и обсуждают, могу ли я, не существуя, сидеть в тюрьме, возможна ли тюрьма, если она может вместить в себя невозможное, и тому подобные тончайшие вопросы метафизики.

А тем временем решался последний и наиболее важный из этих вопросов.

— Ведь король приказал казнить этого несуществующего Гулливера. Может ли несуществующий субъект, согласно обычаю, прийти к ступеням трона и просить о наказании? Может ли несуществующий субъект выслушать милостивые слова императора? Не значит ли это показать императору призрак и заставить его верить в существование этого призрака? А потом — как его казнить? Ведь казнить — значит уничтожить, а можно ли уничтожить несуществующее?

Ни Гелляций, ни Ханрониус, ни Берданий не касались в своих сочинениях такого важного вопроса, как вопрос об уничтожении несуществующего. Но здравый смысл говорил, что, раз вещь не существует, ее нельзя и уничтожить.

Следовательно, опять выходит, что нельзя казнить этого проклятого Гулливера.

— Да и не надо, — сказал министр финансов, — зачем его казнить, раз его нет на свете.

А более практичный начальник полиции добавил:

— Кормить не будем, и сам сдохнет. Зря мы только время потратили.

На этом же заседании был выработан проект указа, который и поднесен был на подпись его величества. Император нашел указ очень остроумным и приказал обнародовать его во всеобщее сведение.

Указ этот гласил буквально следующее:

Руководствуясь неизреченным Своим милосердием и божественной мудростью, могущественный и великий Император, Спаситель человечества, Повелитель всех народов, Князь света и Наследник солнца, Властитель звезд и луны, Охранитель всех тварей, Царь плодов, животных и птиц указом сим повелевает:

В течение последних месяцев среди подданных Моих распространилось необъяснимое и ни с чем не сообразное заблуждение, будто бы на наш остров на воздушном корабле спустился некий чужестранец, называющий себя капитаном Гулливером из Нотингемшира в Англии, и будто бы этот чужестранец по неизреченной милости Моей состоял при Моей особе в должности рассказчика своих необыкновенных приключений, а затем в должности летописца победоносной войны Моей с недостойным государем Узегундии, и будто бы он совершил преступление, достойное милостивого Моего разрешения на самоубийство посредством лишения головы.

Сим объявляю, что эти распространяемые злонамеренными и презренными, хитрыми и коварными врагами Моей божественной власти слухи имеют целью опорочить мудрое правление Мое и внушить подданным сомнение в неизменной Моей правоте и мудрости и тем добиться погибели страны, ее свободы и благоденствия.