Георгий Эсаул - Рабочий

Штанина не новая, не чистая — откуда у рабочего человека чистые новые брюки в обтяжку?

Педики из Амстердама щеголяют в новых брюках: не пашут, не сеют, не строят, не занимаются общественным строем, а живут на всем готовеньком — суши, крабы, виски, наркотики, девушки со СПИДом и без.

Лёха не гомосексуалист, даже если бы захотел, а желания нет и не возникнет у станка, то его бы не приняли в гомосексуалисты, оттого не взяли бы, не влили в своё общество, что Лёха — рабочий, а для гомосексуализма необходим внутренний эстетизм, которого у рабочего в курилке не найти со спичками Борисовской фабрики.

Лёха перевел взгляд с опоганенной ногой женщины брючины на нос бывшей балерины — так охотник в пампасах водит дулом ружья, выбирает жертву: абориген или — тигр.

Женщина спокойно выдержала осуждающий взгляд Лёха, словно ждала склоки, даже растянула губы в улыбке — чуть-чуть, вроде бы незаметно, для окружающих, но Лёха заметил, потому что знал, что женщина издевается, поэтому корчит лицо, словно в театре теней в Токио.

Если балерина, то плясала раньше в Токио, веселила богатых Японцев с рыбой фугу в кармане.

Японцы размахивали флагами, а балерина танцевала, и ветер от флагов задирал её танцевальные юбки Кармен.

В Японии балерина, наверняка, сходила с любовником в театр кабуки; куда еще в Японии пойти, как не в кабуки?

Больших знаний в кабуки не получила, но лицо растягивает, как змея в гриме.

Не бросит своего занятия балерина никогда, не уйдет из балета, даже, если вес превышает два центнера, как у быка.

Балерина пойдет в театр толстых танцовщиц — Лёха видел, как жирные тетки танцуют балет на потеху одним публикам и на радость, похотливую, с прищуривание глаз и посинением век — других зрителей.

Одни потешаются, а другие развлекаются, полагают балет толстых теток — современным модным течением, большим искусством.

В Японии мало толстых теток, поэтому Японцы с готовностью приглашают жирных теток из США, где на каждом углу, на каждом шагу человек с избыточным весом, и из России, где мода на толстых женщин только начинается в связи с генномодифицированными продуктами, похожими на муляжи с картин Великих Фламандских художников.

Лёха представил, как толстая тетка, что сидит напротив, танцует в Японии, а под ней прогибаются доски сцены, потому что японская сцена не рассчитана на балерин больше сорока килограммов каждая.

Не раз и не два русские растолстевшие балерины пролетят сквозь сцену Японского театра, пусть кабуки, или не кабуки, а — суши театра.

Злость за тонкие доски пола женщина в автобусе выплескивает на Лёху, он в этом уверен, не выдержал пристального взгляда толстушки, опустил глза на её ботинки — удобные, но ужасающего вида, Луноходы, дутики, похожие на мешки для мусора.

«Да, я вчера запорол деталь, много что вчера произошло по моей вине, и не всё хорошее — так добродетельный отшельник иногда ругается недобрыми словами в адрес черта.

Чем особенно я прогневал Судьбу, за что Судьба мне подсунул толстую злую тетку; женщина меня не знает, но ненавидит, сама не осознает за что я попал в её немилость, но я для неё — сгусток тьмы, плебей, сборище всех пороков, за это меня тётенька и гнобит, как мыши гнобят кота на макаронной фабрике.

Бабка с тележкой тоже меня возненавидела, террористка со стажем.

Но злость бабки неприцельная, со сбитой мушкой, а толстая тетка сразу увидела во мне врага балета, насильника над действительностью, рабочего парня, а с рабочими у балерин разговор короткий: «Пошел вон, дурак грязный и нищий!»

Заслужил я порицание и укоризну женщины с избыточным весом, по заслугам в меня бабка плюнула с той стороны аквариума!

Не просто так, ох, как всё непросто!

Вот то-то и оно, то-то и оно!»

Женщина напротив встала, пошла к выходу, при этом теснила Лёху, как собаки теснят баранов в пропасть.

Она отдавила Лёхе ноги, но он терпел, оттого, что заслужил, потому что совершил грех вчера, или много грехов, а много грехов, это — один очень большой грех, как снежинки скатываются в комок для Снежной бабы.

Женщина кулем выпала из автобуса, Лёха следил за ней, и, когда автобус тронулся, осмелел и произнёс тихо, но отчетливо:

— Во как!

Лёха простудился, лечился водкой — внутрь и растиранием, и, наверно через кожу много алкоголя вошло в тело, потому что Лёха чувствовал себя отвратительно, будто на нем всю ночь станки возили на оборонное предприятие.

Утром Лёха измерил температуру — тридцать восемь и пять, выпил водки, позвонил на завод, отпросился в лечебницу и с недовольством поплыл в поликлинику, к терапевту, словно искал бальзам долголетия.

В регистратуре Лёха отстоял вечность, почти всю жизнь, но потому что — рабочий человек, терпел, относился к стоянию в очереди с пониманием: в стране кризис, не хватает лекарств, врачей — всё идет на гуманитарную помощь дружественным странам.

Старушка под триста килограммов мертвого веса распекала регистратора — тоже старушку, но в пять раз худее, и значит, из одной пациентки по весу выходило пять регистраторш.

Пациентка ругала регистраторшу по делу — затерялась карточка в недрах поликлиники, как теряется вишневая косточка между ягодиц толстухи.

Очередь нетерпеливо ждала, но не поднимала бунт ни против посетительницы — потому что, возможно что, толстая бабушка съела карточку свою, сжевала, да и забыла о ней; не ругали и регистраторшу, оттого, что медики теряют карты, или растапливают карточками больных камины в зимние вечера.

— Посмотрите на полу, под шкафом, может быть, вы подложили мою карту под ножку шкафа, чтобы он не свалился на вас, когда чаи гоняете с женихами, — бабушка поучала регистраторшу, но в раж особый не входила, разогревала себя для ругани с врачом: — Не воруете, не лижите пятки, не низкопоклонничаете, не интригуете, потому что никто вам не даст воровать, и нечего воровать в поликлиниках, кроме анализов сифилитиков.

Если бы дали возможность, то вы бы Королеве Английской подол целовали, но до королевы вас не допустят, а до моей карты допустили, и вы в унитаз её спустили, потому что ни денег, ни славы вам моя карта не даст, а она тяжелая, со всеми болезнями и справками, поэтому вы её выкинули, чтобы не мешала вам, не оттягивала руки.

Вот умру, попляшете на моей могилы, хотя — не дождетесь.

Молчите, не говорите, потому что знаю ваши оправдания и добрые советы — так советует палач приговореному к смерти, советует вымыть шею перед повешением.

— Не знаете, а говорите, женщина в годах, — опытная регистраторша не теряла профессиональных навыков, губкой впитывала ситуацию. — Встаньте на моё место, вмиг свои жиры растрясете на голодных хлебах.