Джером Джером - Шутка философа

Девушка повернулась к нему лицом. Это было самое одухотворенное красивое лицо, когда-либо виденное им.

— Я точно в таком же положении — засмеялась она, — Знаете, — напишите лучше, вашу фамилию на моей программе, а я напишу свою на вашей.

Так они и сделали и снова обменялись программами. Она написала: Алиса Блэчли.

Насколько он помнил, он никогда не видал ее раньше. А между тем в каком-то закоулке души жило сознание, что она ему знакома. Будто за много-много лет перед тем они встречались и разговаривали. Медленно, как припоминается сон, всплывало это в его памяти. В какой-то другой, смутной, туманной жизни он был женат на ней. Первые годы они любили друг друга; затем между ними разверзлась пропасть, которая всё увеличивалась с каждым днем. Строгие, суровые голоса призвали его, заставили отказаться от эгоистических грез, от юношеских честолюбивых стремлений, и взять на себя бремя тяжелой обязанности. Но когда он наиболее нуждался в её сочувствии и помощи, эта женщина отвернулась от него. Его идеалы раздражали ее. Только ценой ежедневных горьких страданий удалось, ему отстоять себя от её попыток свести его с намеченного пути. И из тумана прошлого выплыло другое лицо — лицо женщины с кроткими глазами, обещающими поддержку и помощь;- лицо женщины, которая в будущем придет к нему с протянутыми руками, и к которой он сам будет рваться всей душой.

— Не потанцевать ли нам? — сказал голос рядом с ним — Мне, право, трудно высидеть целый вальс. — Они поспешили в бальную залу. В то время как он обнимал её стан, а её чудные глаза в редкие мгновения робко искали его взгляда, а затем снова прятались за опушенные ресницы, молодой человек забыл всё и вся. Ум, память, даже душа не принадлежали ему больше. Она похвалила его умение танцевать — похвалила со своей обычной обворожительной манерой, прелестной смесью величавой снисходительности с робостью.

— Вы великолепно танцуете, — сказала она ему. — Можете после пригласить меня еще на один вальс.

Из туманной мглы прошлого выплыли слова: «Очень может быть, что меня привлекало в тебе главным образом твое умение танцевать — если бы я только понимала себя!»

Весь тот вечер и еще много месяцев спустя в нем боролись Настоящее и Будущее. И тоже самое, что переживал Натаниэль Армитэдж, студент богослов, то переживала и Алиса Блэчли, влюбившаяся в него с первого взгляда, так как он оказался самым божественным танцором, с которым она когда-либо кружилась под чарующие звуки вальса. То же самое переживал и Гораций Кэмльфорд, журналист и поэт, журнальные статьи которого приносили ему доходы, но над чьими стихами критика лишь трунила. То же самое переживала Джэссика Дирвуд, дурнушка с прыщеватым лицом, но великолепными глазами, безнадежно влюбленная в высокого, красивого, рыжебородого Дика Иверэтта, который, зная об этом, только смеялся своим ласковым, снисходительным смехом и с грубой откровенностью говорил ей, что женщина, лишенная красоты, есть лишь одно недоразумение. То же самое переживал и Дик Иверэтт, молодой делец, который в двадцать лет уже был известен в Сити, ловкий, умный, хладнокровный и хитрый, как лиса, во всем, где не были замешаны хорошенькое личико и изящная ручка или ножка. То же самое переживала и Нэлли Фаншоу, тогда еще ослепительная красавица, любившая только самое себя и ценившая на этом свете лишь драгоценные камни, красивые платья, богатые икры, зависть других женщин и поклонение мужчин.

В тот вечер на балу каждый из них хватался за надежду, что память о прошлом, олицетворяющем их будущее, всего-навсего сон. Их представили друг другу; каждый в первый раз услышал фамилию другого, но в то же время вздрогнул, припоминая, что знал ее раньше. Они избегали смотреть друг другу в глаза, спешили завести какой-нибудь пустой разговор. И так продолжалось до тех нор, пока молодой Кэмльфорд, поднимая веер Джессики, не нашел осколков рейнского бокала. С этого момента они уже не могли избавиться от уверенности, что действительно знают свое будущее, и уныло должны были примириться с этим.

Но против ожидания, знание будущего ни капельки не влияло на их настоящие чувства. Натаниэль Армитэдж с каждым днем всё более влюблялся в очаровательную Алису Блэчли. У него кровь закипала при одной мысли, что она может выйти замуж за кого-нибудь другого, особенно за длинноволосого, самодовольного фата Кэмльфорда. А кроткая Алиса, обвив его шею руками, призналась ему, что без него ей жизнь не в жизнь, что представить его мужем другой женщины — особенно же мужем Нэлли Фаншоу — для неё равносильно безумию. Зная то, что они знали, им, пожалуй, следовало расстаться. Алиса принесет много горя в его жизнь. Для него было бы гораздо лучше отказаться от нее, рискуя даже тем, что она умрет от огорчения в чем она была уверена. Но разве он мог причинить ей такое горе, когда страстно любил ее? Ему следовало бы жениться на Нэлли Фаншоу, но он ее терпеть, не мог. Разве не было бы величайшей глупостью жениться на девушке, к которой он питал сильнейшую антипатию, только потому, что через двадцать лет она окажется более подходящей для него женой, чем та женщина, которую он любит теперь, и которая отвечает ему взаимностью?

И Нэлли Фаншоу без смеха не могла подумать о том, чтобы выйти замуж за Армитаджа, которого она положительно ненавидела. Настанет время, когда богатство потеряет всякое значение в её глазах, когда её экзальтированная душа будет жаждать лишь самопожертвования. Но это время еще не настало. Она не могла даже представить себе те чувства и эмоции, которые оно принесет с собой. В настоящее время всё её существо жаждало лишь земных удовольствий, того, что было у неё под рукой. Отказываться от них потому, что в будущем она станет равнодушна к ним! Это всё равно, что говорить школьнику, чтобы он не покупал сладостей с лотка, так как в будущем, когда он станет взрослым, его будет тошнить при одной мысли о них. Если её способность наслаждаться радостями жизни скоро исчезнет тем больше причины брать теперь от жизни, всё, что только можно.

Алиса Блэчли в отсутствии своего жениха не раз додумывалась до мигрени, стараясь логически обсудить вопрос. Не глупо ли с её стороны выходить замуж за Ната? В сорок лет она будет жалеть, что не вышла за кого-нибудь другого. Но ведь большинство женщин (она судила по слышанным разговорам) в сорок лет жалеют, что не вышли за другого. Если бы каждая девушка в двадцать лет считалась с тем, что будет говорить в сорок, тогда и браков больше не заключали бы. В сорок лет она будет совсем другой женщиной. Эта другая, пожилая женщина нисколько не интересовала ее. Разве можно требовать, чтобы молодая девушка губила свою жизнь ради интересов этой пожилой особы? А, кроме того, за кого же ей в таком случае выйти замуж? Кэмльфорд на ней не женится. Она ему не нужна — да и в сорок лет не будет нужна. Следовательно, Кэмльфорда нельзя принимать в расчет для практических соображений. Выйти за кого-нибудь другого? — но кто ручается, что это не будет еще хуже. Остаться старой девой, но она ненавидит даже самое слово «старая дева». А кроме того, быть женщиной-писательницей с пальцами перепачканными в чернилах (чем она может сделаться в лучшем случае) — эта мысль совсем не улыбалась ей.