Михаил Любимов - Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp

Батилл выпучил глаза: «Что вы имеете в виду?!»— «Нечто вроде карибского кризиса… или разрыва дипломатических отношений… или даже войны…» Стены и сам Майкл похолодели от ужаса.

«И что мы тогда будем делать?» — напрягся Батилл, такое ему в голову не приходило. «Вы не волнуйтесь… но на всякий случай мы должны иметь какое-то удобное место… где-нибудь в дупле (о, Дубровский и Маша!) или рядом со скамейкой. Туда мы могли бы положить тезисы без общения с вами…» — «Так это тайник!» — «Откуда вы знаете это слово?»— «Вы думаете, что я не смотрю шпионские фильмы? Так где это дупло?» — «Важно ваше принципиальное согласие, дупло мы подберем, вам о нем расскажут на родине!» — «Согласен. Это очень удобно! А могу я вместо себя направить туда жену?»— «Нет, нет! Жене, пожалуйста, пока ничего не говорите. Женщины порою слабы на язык…» — «Вы не знаете моей жены!» — «Итак, мы договариваемся о политическом сотрудничестве и конспиративной связи». (Подведение итогов.) — «Совершенно верно». — «А вот вам скромный (в КГБ все и вся скромные) сувенир от нас: часы». — «Спасибо, хотя такие мне уже подарили в Комитете ветеранов войны».

Операция прошла блестяще, через неделю, обработав все материалы подслушивания, товарищ Майкл составил победную реляцию наверх, получил все визы и торжественно внес Батилла в агентурную сеть — триумф!

Однако шеф был сух, будто и не произошло сдвига на английском направлении, будто не заслужил Майкл по меньшей мере благодарность в личное дело.

Прошло несколько месяцев, Батилл работал, как вол, по тезисам и без, резидентура освещала его деятельность, писала о нем отчеты, которые вешали на уши во все инстанции.

Однажды на проводах за кордон очередного бойца невидимого фронта Майкл позволил себе позондировать шефа.

— Видите, как хорошо пошли дела с Батиллом… неплохая отдача, правда?

Шеф хмуро опрокинул стопарь.

— Я уж не стал тебя расстраивать, но твой Батилл числится и за венграми, и за поляками, и за чехами, даже на болгарских друзей ухитряется работать. На весь соцлагерь! На все разведки!

Лицо Майкла вытянулось, и в горле застрял кусочек холодца.

— Что же теперь делать? Списать его в архив?

— Зачем? — Шеф вяло отправил в рот кусок краковской колбасы, прожевал и вытер салфеткой рот. — Зачем в архив? Пусть работает. — Он зевнул и опрокинул еще стопарь. — Дерьмо все эти агенты влияния, в наше время таких трепачей вообще агентами не считали…

Спокойной ночи, господа, гасите свечи.

Конечно, Майкл догадывался, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, но никогда не предполагал, что до такой степени — пижон, каких свет не видел (каждый день менял костюмы и несколько раз в день рубашки и жилеты), нахал потрясающий, богач, купец и любимец дипкорпуса Ашик-Кериб.

Агента завербовали в Москве «на основе симпатий к Советскому Союзу, усиленных личными отношениями», он брал деньги, доставал документы и даже подкупил одну важную персону. Деталей вербовки Центр не раскрывал, да и интересует это лишь чрезмерно любопытных, важно, что завербовали и успешно работали.

На первую встречу Ашик-Кериб прибыл на белом «мерседесе» (ну и агент! еще бы на вертолете приземлился!) [29] Только лопухи приезжают на место тайной встречи на автомобиле, это настолько не лезет ни в какие ворота, что обойдено презрительным молчанием в энциклопедическом «Руководстве для агентов Чрезвычайных Комиссий». , в блестящем, как змеиная кожа, костюме, бежевых перчатках и лайковых, на высоком каблуке туфлях. Ростом маловат, чертами лица мелковат, к тому же зад свисал чуть не до пяток.

Бойтесь низкорослых: они амбициозны и властолюбивы, изранены комплексами неполноценности и потому ненавидят всеми фибрами души высоких, длинноногих, со скульптурным торсом, таких, как достопочтенный товарищ Майкл, впрочем, Ашик-Кериб никак не проявил своей злобности, наоборот, лучился в улыбках и со всем соглашался.

Первая беседа прошла в дискуссиях о Бисмарке, насморке и пряниках, Москва всплывала тут и там во вздохах и ахах: как славно было среди театральной богемы! Как прекрасны были заслуженная актриса X. и народный артист Н.! Какая публика собиралась в консерватории! А приемы во французском посольстве?

Майкл внимательно слушал и мотал на ус.

«На чем же его взяли? как завербовали» — ведь и не пахло любовью к пролетариату, да и богат, сволочь, знал толк в антиквариате и драгоценных камнях (всегда в бомонде и хай лайфе, среди режиссеров и художников, в охотничьих заповедниках, где сильные мира сего на пышных дачах, четверть часа рассказывал, как жарил шашлык из печенки, баранины, помидоров и лука, жарил прямо на решетке камина, скотина), Майклу такая долче вита в Москве и не снилась, кагэбэшников в свет не приглашали, да и боязно было: попадешь в разработку своих же коллег, потом отдувайся.

Однажды Майкл случайно подсел в такси к каким-то черным, а они въехали во двор сомалийского посольства, милиционер — харя — попросил было документы, еле-еле унес ноги — доказывай потом, что не прибыл сюда на явку как ценный агент Сомали.

Вскоре от хрусталя и подмосковных дач перешли к прозе оперативной жизни — тут Ашик-Кериб забуксовал, разжечь его было нелегко, он со всем соглашался и уходил в кусты, стоило лишь комиссару Майклу затронуть боевые дела, как он начинал скрипеть стулом, крутить головой, рассматривая посетителей, ерзать и нервничать, пугая и Майкла, и больше всего самого себя.

Так и болтались в киселе — шаг вперед, два шага назад, и снова о жизни в городе, о камерных оркестрах и театральных новациях, которые были Майклу до фени, и, конечно же, о рынках, базарах, комиссионных, универмагах и универсамах.

Ужасная встреча, никаких надежд, никаких перспектив, скользкий угорь, к тому же не пьет, мерзавец, прикрывается исламом, а одному хлебать виски и тошно, и некрасиво.

На следующей встрече («мерседес» по совету Майкла был оставлен в миле от ресторана) снова кисель и снова бомонд («Терпеть не могу Дома литераторов — там вечно подсаживались к столику пьянчуги-писатели, а я ведь не пью… Иногда из Дома моделей забегал в ЦДРИ, мои девочки… я знал их всех… бывал на всех демонстрациях, я восхищался и Миленой Романовской, и Региной Збарской, но больше всех мне нравилась Вера… Вера!»).

Вера? (О, ты прошла тогда, как ток, как будто камертон затинькал…)

Воспоминание отдалось в животе, занятом перевариванием улиток, но Майкл сохранил неподвижность щек и ясность мысли.

Черная, как южная ночь, — татарская кровь, диковатый взгляд, острый, словно хлеставший, не оторваться, умереть.

Домой вернулся, насквозь израненный воспоминаниями, Копенгаген томил, сердце рвалось в Москву, пусть несуразную, пусть с полупустыми витринами и без уютных кро, но… там друзья и подруги, там прошла жизнь, там надежды, а что здесь?