Михаил Любимов - Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp

Напрасно я плевал: Гордиевский играл точно в лузу (в книге он потом признался, что делал отвлекающие маневры), дня за три до планируемой встречи со мной в Звенигороде англичане тайно перебросили его в Лондон, — неслыханная дерзость! — КГБ этому не верил и вел поиски.

Как его вывезли англичане? Пока загадка. Вряд ли он переходил границу в ботинках с подметкой в виде коровьего копыта — так любили в начале этого века сбить со следа пограничников. Есть только два способа: либо его тайно провезли через границу в дипломатической машине, запрятав в багажник или иным образом замаскировав, или он выехал по фальшивому паспорту, изготовленному для него разведкой, изменив обличье.

Конечно, в тот момент, Гена, ничего подобного мне и в голову прийти не могло.

Недели через две меня вынули из Звенигорода экстренным звонком со ссылками на умоляющие просьбы бывших соратников (срочно! Срочно! — правда, знакомо, Гена?), я примчался домой, ко мне нагрянули из контрразведки (Гордиевский уже давным-давно дышал лондонскими туманами): где он может быть? что могло произойти? Женщина? Забился в избу где-нибудь в Курской области? мания преследования?

Моя теория была проста и зиждилась на его внешнем облике: глубокое нервное расстройство, возможно, самоубийство. Вскоре меня вызвали на допрос, именуемый беседой, прямо на Лубянку, снова прошлись по моим взаимоотношениям с Гордиевским, словно во мне таился ключ к разгадке его измены, самое смешное, что после отставки в 1980 году видел я его лишь несколько раз. А как же те, которые его выдвигали? сидели с ним несколько лет в одной комнате? на одном этаже? Все поспешили заявить, что ничего общего с ним не имели, встречались формально или вообще не общались…

Осенью началось следствие, и меня любезно пригласили в Лефортово (между прочим, Гена, тех, кто двигал Гордиевского в Англию, то бишь Витю, тебя и других, туда не вызывали, следователи сами ездили в Ясенево к генералам, представляю, как трепетно они их допрашивали!), там сняли уже официальные показания, составив короткий протокол, из которого осторожные следователи вычистили мои слова о неблаговидных нравах в ПГУ (но Крючкову, конечно же, донесли!). Я и не скрывал своего отношения к Гордиевскому: что греха таить — я ему симпатизировал, делился многим в те два года, что мы трудились в датском королевстве.

Только сейчас я понял, почему английская разведка не могла поверить, что Филби — агент КГБ, хотя улик было предостаточно: люди, окончившие один институт, одну разведшколу, проработавшие вместе несколько лет в системе, где доверие лежит м основе, несомненно, рассматривают себя, если угодно, как избранную касту — можно недолюбливать и даже ненавидеть коллегу, но трудно представить, что он шпион иностранной державы.

Тогда я не представлял, Гена, что КГБ взял меня в крутой оборот уже в 1985-м, сразу же после бегства Гордиевского, я предполагал, что сие счастливое событие произошло где-то в году 1989-м, когда я начал публично выступать против организации.

Однако руку КГБ я почувствовал: почти все бывшие коллеги тут же разорвали со мною контакты, по телефону говорили напряженными голосами и уклонялись от встреч. Вскоре меня отвели от работ и сняли с партийного учета в отделе КГБ в АПН, где я подрабатывал, отставили и от рефератов для ИНИОН — доходили слухи, что в грозных приказах по КГБ упоминалось мое имя, чуть ли не как главного виновника предательства Гордиевского.

Помнишь песню Городницкого: «предательство, предательство, души неумирающий ожог»?.. Я постоянно крутил тогда эту запись, но думал отнюдь не только о Гордиевском, я думал о Вите, о тебе, Гена, о том, кого я выдвигал и с кем дружил, — все отошли от меня. Разве это не предательство? Я как-то спросил Юру, хорошего парня, которого ты порекомендовал на важный пост шефа секретариата разведки: «Юра, почему все хороши, когда работают под тобою, и совершенно меняются после того, как ты покинул организацию?» — «Такова жизнь», — ответил он философски.

Нет, жизнь, к счастью, не такова, это КГБ был таким: боялись и контактов с диссидентами, и с родственниками пострадавших, и, естественно, с выгнанными на покой своими кадрами.

Не все разорвали со мной, кое-кто из бывших коллег остался, правда, от меня не укрылся неожиданный аскетизм одного друга, любившего раньше пображничать у меня дома в доброй компании: компании исчезли вместе с его раскованностью, вскоре на лестнице он шепотом сообщил мне, что докладывает обо мне начальству только хорошее, — это было благородно, теперь я точно знал, что находился в активной разработке.

Однажды мы случайно встретились с моим коллегой, недавно вернувшимся из-за кордона, сели кейфовать у меня на квартире, но наш пострел везде успел, и в час ночи в дверь позвонил молодой человек, попросивший закурить (увидел освещенные окна и заскочил «на огонек»), — коллегу засекли и миссию выполнили.

Эх, Гена, иногда страшно хочется взглянуть хоть на корочки, в которых все мое дело, уж наверняка ты его полистал еще до назначения на пост главы контрразведки. Философски говоря: а почему бы не завести дело? почему бы не прослушивать? почему контрразведка должна верить мне на слово? А тебе? А Вите?

Много лет назад, еще когда я был в фаворе, то в шутку бросил своему приятелю — одному из первых лиц контрразведки: «Неужели ты считаешь меня агентом ЦРУ?» Он тоже пошутил: «А почему бы нет? Это еще нужно доказать!»

Так что у меня никаких претензий к контрразведке: слушайте! смотрите! следите! подводите агентов, я привык к этому и за границей, и дома, и нет ничего хуже для здоровья, чем менять привычки и стиль жизни. Одна лишь просьба: делать все с санкции прокурора или суда, под эгидой парламента, цивилизованно, как в Англии или Дании, не налетать скопом, не выкручивать руки, не разворовывать квартиру во время негласных обысков, не прокалывать колеса и не держать в холодной камере-рефрижераторе, как бывшего шефа органов Виктора Абакумова (забавно: в зените славы он приказывал охране раздавать милостыню нищим, дешево хотел искупить грехи), впрочем, если до такого вновь дойдет наша история, то никакие парламенты не помогут.

Когда начался переворот в августе 1991-го, мелькнула у меня мысль, что могу оказаться в кабинете на Лубянке перед тобой и перед Витей, забавная ситуация, интересно, снизошли бы вы лично до допроса бывшего однокашника или перепоручили бы ото более опытным во всех отношениях держимордам?

Что моя маленькая судьба, если смотреть с вершин нашей великой и кровавой истории? Собственные мелкие неприятности всегда кажутся крупнее даже глобальных бед — поэтому тогда всю возню вокруг себя я воспринимал болезненно (конечно, если бы я знал, что меня разрабатывают как пособника англичан, то, наверное бы, смягчился).