Марк Твен - Мой злейший враг

— Нужды нет до того, рассказала она, или нет. Главное дело в том, что ты совершил этот низкий поступок. И после тебе было стыдно. Ага, тебе стыдно и теперь!

Это было сказано с дьявольскою радостью.

С искреннею запальчивостью, я отвечал:

— Я сказал этой девушке мягким, добрым тоном, что не могу согласиться произнести суждение о чьей бы то ни было рукописи, потому что единичный приговор ничего не стоит, такое суждение может только унизить творение высокого достоинства и отнят его у света или, наоборот, превознести ничтожное произведение и таким образом открыть ему доступ в свет. Я сказал, что публика в массе одна только может быть компетентным судьей над литературной попыткой и поэтому самое лучшее представить ее этому трибуналу, перед могущественным решением которого она или устоит, или падет.

— Да, ты сказал ей все это. Ты сделал это, лживый, малодушный лукавец! А когда счастливые надежды сбежали с лица бедной девушки, когда ты увидел, что она быстрым движением спрятала под мантилью рукопись, которую она так добросовестно и терпеливо настрочила, так стыдясь теперь своего сокровища, которым еще недавно так гордилась, когда увидел, что радость потухла в глазах ее и они наполняются слезами, когда она ушла так приниженно, тогда как пришла так…

— О, довольно, довольно, довольно! Придержи свой беспощадный язык. Разве недостаточно терзало меня все это без твоего прихода, без твоих напоминаний!

Угрызения совести! Они, казалось, хотели целиком выесть из меня все мое сердце! А тут еще этот маленький враг сидит здесь и косится на меня с радостным презрением, тихо хихикая. Вот он опять заговорил. Каждое слово его — осуждение, каждое осуждение — правда. Каждое обвинение пропитано сарказмом, каждое медленно выговоренное слово обжигает, как купорос. Карлик напомнил мне каждый раз, когда я во гневе наказывал своих детей за проступки других, между тем как небольшой разбор дела мог бы доказать мне истину. Он напомнил мне, как я в своем присутствии неблагоразумно позволял клеветать на моих друзей и был таким трусом, что не произносил ни слова в их защиту. Он напомнил мне много совершенных мною бесчестных поступков, таких, которые я совершал через детей и других бесправных личностей, о таких, которые я обдумывал и предполагал совершить и только потому не приводил в исполнение, что боялся последствий. С изысканной жестокостью он восстанавливал в моей памяти шаг за шагом все мои несправедливости, все мои злые поступки, все унижения, которым я подвергал друзей уже умерших, «которые умирая, может быть, думали об этих оскорблениях и страдали из-за них!» прибавил он яду в рану.

— Например, — сказал он, — возьми случай с твоим братом много лет тому назад, когда вы оба были еще мальчиками. Он верил тебе с любовью и преданностью, которых не в состоянии были поколебать твои бесчисленные гнусности. Он ходил за тобой, как собака, готовый перенести несправедливости и злоупотребления только из-за того, чтобы быть с тобой, терпеливо сносил твои оскорбления, пока наносила ему их твоя рука. Последний его портрет, в полной силе и здоровье, должен быть таким утешением для тебя! Ты завязал ему глаза, дав ему честное слово, что ничего дурного с ним не сделаешь, а потом, хохоча и задыхаясь от наслаждения удачной шуткой, завел его в ручей, слегка подернутый льдом, и толкнул его… и как ты смеялся! Человек, ты никогда не забудешь нежного, полного упрека взгляда, который он бросил на тебя, стараясь выкарабкаться из обломков льда! Не забудешь, если проживешь еще тысячу лет! Ого, ты и теперь видишь его! Ты и теперь видишь его!

— Животное! Я миллион раз видел его и увижу его еще миллионы раз! И разлетись ты на мелкие кусочки, терпи до судного дня такие муки, как я терплю теперь, благодаря твоему напоминанию!

Карлик самодовольно хихикнул и продолжал свою обвинительную историю моей жизни. Я впал в угрюмое, мстительное состояние и молча страдал под его беспощадными ударами. Наконец следующее его замечание заставило меня подскочить на месте:

— Два месяца тому назад, ночью, во вторник, ты гулял и со стыдом думал об одном особенно низком и жалком твоем поступке с одним бедным невежественным индейцем в диких ущельях Скалистых Гор, зимой тысяча восемьсот…

— Стой на минуту, дьявол! Стой! Не будешь ли ты утверждать, что даже мои мысли от тебя не скрыты!

— Очевидно, что так. Разве ты не думал всего этого?

— Пусть я сейчас задохнусь, если я этого не думал! Посмотри-ка на меня, дружок, посмотри мне в глаза! Кто ты?

— Ну, как ты думаешь?

— Я думаю, что ты сам сатана! Я думаю, что ты дьявол!

— Нет.

— Нет? Кто ж бы ты был?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Конечно, хочу.

— Хорошо. Я — твоя совесть!

В одну секунду я преисполнился радости и восторга. Я с рычанием бросился на эту тварь.

— Проклятая! Я сотни раз хотел, чтобы ты была осязаема и чтобы я мог раз навсегда свернуть тебе шею! О, я смертельно отомщу!..

Безумие! Молния мелькает не так скоро, как моя совесть. Она так внезапно отскочила в сторону, что пальцы мои схватили руками пустой воздух, а она уже сидела на верхушке книжного шкафа и насмешливо показывала мне нос. Я пустил в нее кочергой, но промахнулся. В слепой ярости я метался с места на место, хватая и швыряя в нее все, что попадалось под руку. Дождь книг, чернильниц, куски угля, затемняли воздух и безостановочно летели в человечка, но все напрасно. Проворная фигурка увертывалась от всякого удара, мало того, она разразилась насмешливым, торжествующим хохотом, когда я упал на стул совершенно измученный. Пока я пыхтел и сопел от усталости и возбуждения, совесть моя говорила следующую речь:

— Мой добрейший раб, ты замечательно глуп, нет, ты характерно глуп! Впрочем, ты всегда один и тот же, всегда осел! Иначе ты бы понял, если бы ты покушался на это убийство с тяжелой совестью и сокрушаемым сердцем, то я бы моментально впала в горячечное состояние… Безумный! Я могла бы весить целую тонну и не быть в состоянии подняться с пола, но вместо того тебе так не терпится убить меня, что совесть твоя легка, как пух! И вот я теперь здесь, ты меня достать не можешь. Я могу почти уважать обыкновенного дурака, но тебя, пфа!

Я бы все отдал, чтобы иметь тяжесть на сердце, чтобы поймать это существо и отнять у него жизнь, но не мог чувствовать этой тяжести из-за такого желания и не мог бы никогда раскаяться в нем. Я мог только тоскливо смотреть наверх, на своего господина, и приходить в отчаяние, что совесть моя не может быть тяжелой единственный раз в жизни, когда бы я желал этого. Мало по-помалу я начал задумываться над странными происшествиями этого часа и любознательность моя начала работать. Я искал в своем уме вопроса, на который бы мог мне ответить мой враг. Как раз в это время вошел один из моих мальчиков, оставив за собой дверь незакрытой, и воскликнул: